Апрель в Белграде
Шрифт:
Ля-ля-ля, его пальцы долбят по следующей октаве. Выстрелы, к которым Алена привыкает и держит тошноту в горле. Рукой держит живот и чувствует там выстрелы. Осталось представить, каково бы это было. Быть любимкой.
Умерла бы. Умерла. Ну, и без этого каждый день смертный час.
– Ладно. Ложись. Времени нет.
Ладно. Что? Музыки нет. Травкина за пианино нет. Оживленных тупых комариков в голове – нет. Убил? Это Рай?
– Бери книгу, положи на грудь и все то же самое, – в ее руках оказывается книга. Тут нет поблизости книг! Это его? Краем глаза Ларина замечает название: «Музыка, 8 класс». Ясно. Понятно. Чего?
– Куда ложиться? – сглатывает
На пианино?
– На пол.
– Ладно.
Да какой ладно.
Алена пытается лечь где-нибудь подальше, но и не слишком далеко, чтобы он не думал, почему. Двигается так, словно добровольно участвовала в позорном розыгрыше. Сейчас он скажет, что она дура и прикажет вставать.
– Книга должна не двигаться. Будет двигаться – получишь подзатыльник.
– Ладно.
Ладно, пиздец. В прошлом году если бы какая-нибудь гадалка на улице ей предвидела данную картину, она бы сильно охринела и убежала.
Прибежала. Молодец. Сказала, что хор скучный. Ну, че как, Ларина? Весело?!
Так она и пела, а он топал ногами и шикал.
– Ты не поешь животом! Пой животом.
– Я пою.
– У тебя книжка поет, – он не выдерживает и опять поднимается с банкетки. Откуда в нем столько желания и голосовых связок? Ларина начинает ерзать, потому что лежать на полу и смотреть в потолок, пока Травкин что-то там ждет от тебя – неловко. – А должна диафрагма.
Если можно кивнуть лежа, то именно это Алена и сделала, смотря прямо в потолок, а не на Дмитрия Владимировича, который сел на корточки и смотрел. А-а-а-а-а, дебилизм!
Закопай меня, раз уже встал тут!
– Давай сейчас.
– Без Вас?
– Без меня, – мягко и с широкой улыбкой. Как будто шизофренику объяснял.
Немного подумав о том, всегда ли у него была загорелая кожа и когда он успел загореть, на каком море и с кем он там был, Ларина опять начала издавать звуки. Его брови с каждой секундой все больше и больше сдвигались.
– Да расслабься ты. Расслабь плечи, шею, ну, – прерывает он ее грубым тоном, пока ходил вокруг с руками в карманах. – Только в этом проблема. Поешь вся зажатая, – он застыл, чтобы изобразить Ларину и скривить лицо, – Нервничаешь. Каждый раз одно и то же. Ты что, влюбилась в меня? Я не пойму.
Подавиться лежа она не рискнет. Однажды, Алена так пила лежа перед ноутом и вода протекла не в то горло. Вся кровать и ноутбук были мокрые, пока она прокашливалась.
Самое гадское, что он шутит между делом. Язвит. Это же несерьезный вопрос. Травкин не серьезно. Он не может быть серьезен. Будь он серьезно, после вопроса он бы заткнулся и многозначительно посмотрел на Ларину. И начался бы тупой русский сериал, на который Алена сегодня плевалась.
Травкин продолжил ее дальше поливать, критиковать, жестикулировать, показывать, куда тянуть живот, где опора – Алена привыкла. Странно, но привыкла. Все остальное – не так больно уже. И не так громко.
Самое громкое проехало.
Ты, что влюбилась?
In Flanders Fields
Если долго петь одно и то же – забываешь. Привыкаешь. И это хорошо. Ларина чувствовала, как привыкает к обстановке, к его повышенному тону,
Желание находиться в хоре. Как его сохранить? В чем его хранить? И почему все до сих пор пели? Ей интересно. Она бы здесь не была, если бы не злорадство и желание доказать. По собственной воле – к черту. Это мазохизм. Так может все здесь собрались, чтобы доказать кому-то что-то? Может, Травкин так же играл на людях, как играет на пианино? Выучил все ноты, все приемы, и отыгрывает один и тот же сценарий много лет. Давит на больное. На чувство собственного достоинства, которое есть даже у вонючего бомжа в канаве. И как надавит, так ты и начинаешь плясать под его дудку, сама того не замечая. Ты же не можешь позволить ему и другим подумать, что ты низший сорт. Что тебе, бедной, тяжело. Что ты устаешь. Хочешь есть. Хочешь в туалет. Боишься его, в конце концов.
Все это было. Все с этого начинали, а потом обрастали железной ненавистью к нему. Броней, которую его лазеры и несуществующие нотки в голосе не пробивали. Он был самой настоящей мразью, только если ты ему не понравишься. А нравились ему жена и красивые популярные девушки.
Ларина пока не обросла ничем. Надо подумать, что выращивать, прежде чем засадить весь сад неизвестной дрянью. Железом, как остальные? Может приколотить деревяшки, чтобы спалить их в крайнем случае? Стекло, конечно, пуленепробиваемое, подошло бы. Чтобы смотреть и выживать. Очевидно, что Алена ему не понравилась, но и палки в его хоровое колесо она ему тоже не вставляла, так что она заняла позицию, которую занимала всегда и везде.
Нейтральную, незаметную, ненужную.
Стекло ее устраивает, потому что она окончательно запуталась в своих нитях.
Дергала-дергала, бегала-бегала, и запуталась.
– Кто ошибся? – Травкин останавливается и сканирует хористов терминаторским, чуть-чуть наигранным и шутливым взглядом. Алена научилась в них разбираться. Могла уже написать пособие «Взгляды Травкина, и как после них жить» и издать десяток пустых страниц. – Кому прописать подзатыльник? – его серьезный, но не громкий тон, не являлся строгим. Вот если громкий, тогда всем пиздец. Все молчат и смотрят прямо, ни в коем случае не решаясь столкнуться с его глазами. Дмитрий Владимирович возвращается к пианино, тихо выдыхая: – Трусы…
Кто-то заржал, кто-то сдержался; кто-то Ларина, которая с облегчением закрыла глаза и опустила тяжесть камня в горле куда-то ниже. Времени нет вздыхать и выдыхать: его пальцы ведь коснулись клавиш.
А что происходит, когда его шедевр прерывают – известно.
И что происходит, когда слова четко не произносятся – особенно известно. А когда грабли бьют тебя по башке не в первый раз, то тогда можно бежать. И, как обычно, во фразе «In Flanders Fields» последняя буква проглатывалась. На прошлой репетиции он психовал, а сейчас, Господи спаси-сохрани – молчал. Ждал, благородно надеялся, что стадо баранов одумается и запоет, как он просил. Но они не пели. Никто и не вспомнил. Не понял, почему он отошел от пианино и встал напротив.