Апрель. Книга первая
Шрифт:
Его мелодии не такие, как мои. Он их как-то иначе чувствует, что ли. Будто не замечает вовсе. Из них невозможно выловить тона, и даже неясно, корабль это звучит или что-то другое, большое… такое, как само небо. Нимо не отдаёт команд, и желаний его нельзя различить — он просто летит. Летит, куда и как захочет, а корабль превращается в его глаза, в его руки…
…Я проснулся среди ночи от волны холодной свежести. Налетел ветер, смыл душную неподвижность. Наш дом будто качался под его порывами. На минуту сами собой закрылись
Я снова очнулся, окончательно. Вспомнились истории о Бродягах. Вспомнилось, как мечтал сам превратиться в такое вот странное существо, дом которого сегодня притулился у городской стены Скальной столицы — а на следующую ночь скользит в лунном свете над чёрной гладью лесного озера, чтобы ещё через сутки замереть на карнизе над пропастью неприступных гор. А спать можно когда угодно, по желанию, чтобы не пропустить самое интересное — рассвет над заливом, или огромную луну холодных северных холмов, или слепой ливень и бешеную грозу над многоярусным лесом Телемаа…
А главное — вспомнил, что эта ночь — последняя в старом моём доме, где прожил всю коротенькую прежнюю жизнь с бабушкой и дедушкой. Вот рёва… сижу — а вода так и течёт по щекам… И не случилось же ничего плохого, наоборот — только замечательное… И дом никуда не денется, и бабушка с дедушкой в нём остаются, и я могу приходить, когда захочу, и вот так же буду спать на этом самом диванчике…
Только что-то подсказывает — всё изменится теперь гораздо сильнее, чем я могу представить. Время рванётся, как освобождённая пружина. И прошлое стремительно будет улетать куда-то во мглу, оставляя след неосуществлённых возможностей… и неизбывную тоску по иному выбору.
Но ничего уже не изменить. Потому что утром ждёт меня Нимо…
…Он тихо засмеялся, когда я рассказал про летучку.
— Мы делали её для тебя. Так долго и тщательно, наверное, не делалась ещё ни одна летучка на свете.
…Ветер просто взъярился! И это внизу, почти у самого подножия Холма. А что творится на вершине? Что чувствует Нимо? Не страшно ему там, в башне?
Я понял, что не смогу ждать утра. Бабушка с дедушкой уже всё знают — на самом деле, они знали многое ещё раньше, с самого начала… Конечно, они расстроятся, что я не попрощался, но расставание — это невыносимо ужасно, и я уверяю себя, что ухожу ненадолго, буду возвращаться почти каждый день.
Самое главное — написать такую записку…
И когда она была готова, когда я в третий или четвёртый раз перечитал, гадая, что же такое важное забыл написать… Он постучал в окно.
— Залезешь? Давай руку!
Он помотал головой.
— Нет. Боюсь. Мне нехорошо, что я тебя увожу…
Опять эта вода в глазах, бесы болотные! Я прыгнул к нему. Нарочно не взял ничего из вещей.
— Я уже написал записку. Будто знал… Ты пришёл… что-нибудь случилось?
— Да. Но хорошее. Они прилетели на грозе… а до рассвета хотят убраться из города, чтобы люди не сплетничали.
— Бродяги?! —
— Ну, так это ночью. Ночью вроде как пускай видят, всё по легендам…
Ночные улицы светятся, будто камни домов и мостовая — это соты, наполненные особенным, лунным мёдом. Мёд истекает, сочится отовсюду золотистым сиянием. Я остановился, мазнул по арке моста кончиками пальцев — вдруг и правда лунный мёд останется на них?
Нимо как-то по-птичьи замер — попытался угадать, что я сделал. Я не сдержался, дотронулся ладонью до его щеки. Фыркнул. Нимо сперва улыбнулся, потом тоже протянул ладонь. Я закрыл глаза.
— Давай побежим! — выдохнул он. — Я сто лет не бегал.
— А… как ты…
Он сжал мою ладонь:
— Я буду твоим ветром! — И засмеялся.
Как мы бежали! Кажется, ни разу так не бегал — улица тянется всё вверх и вверх, но будто и вправду ветер поднимает нас, так что я даже оглянулся — на самом деле мы бежим к вершине, или что-то неладное творится с дорогой?
Остановились. Нимо вскинул лицо, повернулся на пятке, будто оглядывался. Глаза его были широко раскрыты.
— Что, Нимо?
— Просто. Здорово…
— А я забыл летучку. Растяпа… Возвращаться?
— Да не нужно. Сегодня обойдёмся, а можем взять в башнях другую.
Во дворе башни горел костёр. А возле него, спиною к калитке, замерла тёмная, согнутая фигурка. Я нерешительно стал, сжал пальцы Нимо — спрашивать боязно, вдруг услышит.
Нимо потянулся вперёд, будто принюхался.
— Это Филька. Кивач, наверно, с Ниньо.
Фигурка шевельнулась, чуть повернула голову. Огонь точно сдвинулся в сторону, осветил её — Филька оказалась девчонкой. Как я это понял — неясно: Филька с ног до головы куталась в мешковатую куртку с чужого плеча, короткие волосы торчали во все стороны.
Бродяги казались мне тогда самыми загадочными существами в мире. Даже волшебный Нимо, последний ветряной маг со сказочных Островов — он вот он, настоящий и тёплый, его пальцы чуть дрогнули, точно в ответ на мои мысли. И не верится, что всего неделю назад я понятия не имел, что Нимо существует на свете. Проще думать, будто он невидимкой сопровождал меня во всех играх и снах. Может, он подглядывал за мною в какой-нибудь магический кристалл? Он знал обо мне… давно. Спросить? Только, конечно, не теперь…
Филька разглядывала меня долго и подозрительно. Лицо у неё и верно какое-то совиное — высоко поднятые, изогнутые брови, и глаза в отсветах костра почти круглые.
— Интересно, — сказала она хрипло.
О Бродягах рассказал мне Нимо. В ту же ночь, перед рассветом, когда мы забрались на плот из заморского тэллио. С виду самый обычный, десяток тяжеленных на вид плах, и на них — шалаш. Наши плоты — речные, правда, — делают из кругляша, а тут брёвна вдоль распилены и как-то очень аккуратно обтёсаны. Я украдкой поколупал одно — твердокаменное, будто морёное!