Арабские скакуны
Шрифт:
– Как же так!? Ты же попал в армию из-за того, что тебя выгнали, а ты служишь в погранвойсках, ты пользуешься доверием, тебя хоть и шантажируют, но обещают вещи труднодостижимые и свои обещания сдерживают...
– Но меня же выгнали не за политику, за блядки, - сказал потомственный иконописец, - у меня же были шашни с дочкой одного партийного деятеля. Сначала мы с ней хотели пожениться, да он был против, а потом уж он меня ловил и пытался заставить, да мне уже не хотелось... Блядки, мой друг, всегда прощаются. Самые жестокие, убийственные, а политика - нет. Хотя в политике значительно больше блядства.
Мудрость, мудрость и глубокомыслие - вот что всегда отличало нашего Ивана. А еще
– Как ты догадалась?
– поинтересовался я.
– Опыт, мой дорогой, опыт жизни, - сказала Катька и попросила взаймы: дочке надо было после операции много фруктов, а какие фрукты, если у самой Катьки хватает только на пиво, плавленый сырок и четвертушку черного. Я сказал, чтобы она или приезжала ко мне домой, или завтра - в редакцию, хотя даже лучше было встретиться у подъезда особы, которая после полудня ждала нас Иваном на осмотр макета, но Катька больше не позвонила.
Вот она, исполненная жизненного опыта, теперь лежала в ванне. Опыт прокатился по ней настоящим катком, оставил на ней зазубрины, борозды, вмятины.
– А я и не сплю, - сказала она, - просто надо отмокнуть... Поможешь помыться?
И я начал мыть ее, намыливать и драить мочалкой. Она была грязная, очень грязная. Она поддерживала груди, а я тёр ее ребра. Потом она подставляла мне спину и я тёр спину. Ее тощие ягодицы дрожали, когда я обрабатывал бедра, а глаза были полузакрыты от блаженства, она кивала головой, изгибала тонкую шею.
– У тебя есть новая зубная щетка?
– спросила она.
– Есть, - ответил я.
– А хорошая паста? Мятная? Вкусная?
– Есть, - ответил я.
– Дай!
Я продолжал ее мыть, а она чистила зубы, плевалась густой пеной, кашляла, отсмаркивалась.
– Если жир уходит с жопы, значит, уже никогда больше не потолстеешь, сказала она.
– Значит, на всю оставшуюся жизнь будешь худым...
– Тебе идет...
– А какая я была! Помнишь? Помнишь, как сиськи торчали?
– Помню...
– Ну и забудь!
Потом я вылил ей на голову почти полбутылки шампуня, и ее волосы под моими руками стали возрождаться. С них текла такая черная вода, словно она чистила о волосы перьевые ручки, с железными перьями, такие, что еще, быть может, остались где-то в глухих углах, в забытых всеми отделениях связи, в забытых и никому не нужных поселках, там, где уже не нужна и сама связь.
Она словно избавлялась от коросты. Кряхтела. Никакой неловкости, полная откровенность, доверие. Уже вымытая, она потянула тонкими ноздрями и предложила раздеться, залезть в ванну.
– Давай, давай теперь я тебя помою, тяжелых я знаешь как мыла, кататоников, ну просто класс, высокое искусство мытья, помывка по первому разряду, блеск!
– сказала Катька, и я разделся, залез к ней, и уже она намыливала мочалку и терла мне спину, и моя грязь - сколько же ее было, я ведь каждый день принимал душ!
– текла и струилась, смешиваясь с ее грязью, прилипала к стенкам ванны. Ее жесткие ладони и пальцы, двигаясь по моему телу, становились мягкими и нежными, она мылила мне подмышки, и щекотала живот, и приговаривала, что мыть она умеет даже таких больших и глупых мальчиков, как я, что таких она перемыла сотни, сотни и сотни и все были довольны, все были очень довольны.
Она
– Почти пять лет поста!
– сказала Катька, полуобернувшись ко мне.
– А в больнице?
– Без резины? Пока я не догадалась отнять несколько штук у сутенеров, а как догадалась, так уже не с кем было: один был вялотекущий, большой такой мужчина, сельский учитель в прошлом, умер от пневмонии, санитар такой был хорошенький, уволился. Я уж решила, с кем угодно, просто как-то зубы даже заболели, но потом подумала - не надо, баловство всё это, баловство. Так и уйдем из большого секса, словно нас там не было. Грустно?
– Грустно, - подтвердил я.
– Давай хоть поцелуемся крепко, - она потянулась ко мне приобретшими полноту губами.
– Давай, - согласился я.
Мятная Катька, старый боевой товарищ.
– У нас не так уж много времени, - сообщила она, переведя дух после поцелуя, - за нами скоро заедут, повезут на аэродром. Ну, давай поторопимся! А-ах! Пять лет! Пять весен!
Сразу я не поинтересовался - кто заедет, на какой аэродром повезут, откуда возьмутся билеты. Мне было не до этого. Я старался показать - в первую очередь самому себе, - что из большого секса мне-то уходить рановато, что кое-какие умения и способности ещё остались. Мы с Катькой чуть не сорвали в ванной занавески, чуть не отломали раковину, чуть не свернули все полки - то, что на полках стояло, давно валялось под ногами, в раковине, в самой ванне, - а пытаясь выбраться из ванной, чтобы продолжить разгром по квартире, застряли в дверном проеме. "Не отпущу! Не слезу!" орала Катька. Она вообще орала словно двадцать лет назад, да только голос стал у нее выше и более хриплым. Ее крик был ритуалом, без крика дело не шло.
– Ну, как?
– спросил я, когда она наконец замолчала.
– Раньше было лиричнее!
– Кто бы говорил!
Я помыл ванну, оделся, запихнул Катькину грязную одежду в пластиковый мешок. Катька тем временем голышом ходила по квартире, пила чай, жевала хлеб, курила и говорила с кем-то по телефону. Положив трубку, она посмотрела на меня с усмешкой и сказала, что мне надо чуточку поправиться, - выпирающие скулы и кадык напоминают ей хронических больных. Из ее больницы. Эта психиатрическая, соседствующая с хроническим истощением тема начала мне надоедать. Я хотел было ввернуть, что мы с ней не долго будем друг с другом соседствовать, но решил промолчать: у нее всё-таки были на меня планы, на меня, у которого не было планов собственных. Я спустился вниз, через окошко подъезда между вторым и первым этажами оценил обстановку. Это оказалось нелишним: прямо напротив подъезда располагался телеоператор с камерой на треноге, возле него околачивалась с микрофоном Дарья, чуть поодаль мерил шагами автостоянку спецкореспондент, а фотографов стало аж трое - к фотографу в афганском берете присоединилась кривенькая девушка и бритый наголо парень. Все они, увешанные камерами, были наготове. Слава, у подъезда меня ждала слава!