Арена (авторская редакция)
Шрифт:
— Привет, — сказал Макс, не удивившись; армия и Рене тут же отступили, увидев, что опасности нет. — Ты чего?
Снег смотрел на канделябр — железный, заплывший, века восемнадцатого, пастух и пастушка, цветы на шляпах, и маленький поросенок; он никогда таких вещей не видел.
— Ого, какая штука, ею можно и голову проломить.
— Можно, — согласился Макс. От него шло тепло постели, касалось, словно руками, озябших щек Снега.
— Извини, что приперся. Я просто… не, не могу объяснить, зачем пришел. Я поругался с отцом. Я всегда с ним ругаюсь. Но всегда мне было некуда идти, кроме своей комнаты, а теперь…
— Да ладно, проходи, — Макс широко зевнул, впустил Снега в дом. Огромная дверь гулко закрылась за ними; Снегу показалось, будто он вошел в Темную Башню, такие огромные пространства открылись его взору. Свет, идущий от
— Тебе не страшно тут жить одному?
— А чего бояться, если я тут один?
— Ну, привидений.
— Бояться надо живых, а не привидений. Пиратская заповедь, разве не читал «Остров сокровищ»?
Они шли через длинную, как железная дорога, галерею. Макс поднял канделябр повыше, и Снег увидел лица: это были портреты, много-много портретов, и все они были Дюраны де Моранжа.
— Это, — сказал Макс, — Рене Дюран де Моранжа, он сражался в битве при Креси.
— А, я видел его в музее, симпотный мужик.
Макс засмеялся, перевел канделябр на портрет, похожий на него самого, как сквозь копирку рисовали.
— А это — Жан-Кристоф. Он был как да Винчи: изобретал и придумывал — коды, всякие штуки для сражений и лекарства, сконструировал для себя телескоп и смотрел на звезды.
— Вылитый ты.
— Знаю.
— А его не сожгли?
— За телескоп? Не, его племянник был Великим Инквизитором, зачем ему жечь родного дядю? Хотя бывали и такие… Вот он, кстати, рядом, Амадей де Моранжа; красивый, правда? Он был самым молодым Великим Инквизитором, до нынешнего, Ричи Визано, они одного возраста — двадцать лет; а это — Франсуа Дюран де Моранжа, видишь, у него руки нет?
— Ну.
— Все думали, что он потерял ее в Африке, куда поехал путешествовать; один из первых европейцев, там побывавших; на самом деле рука была просто перебита, местный шаман заговорил ее, и на ней выросли железные ногти; Франсуа всю оставшуюся жизнь скрывал ее под специальным корсетом; будто ее нет вовсе; он в Африке словно с ума сошел, привез странных зверей; одного зверя он натаскал убивать людей — тот гонялся за красивыми крестьянскими девушками и детьми; этим воспользовалась местная знать, чтобы запугать короля: распустила слухи, что зверь — это божье наказание, бич за его распутный нрав; народ стал ненавидеть короля. Король прислал в провинцию войска, но все бесполезно: зверь был неуловим.
— А что за зверь?
— Вроде волка, только огромный, с карету, и злобный, будто голодный. Он слушался только Франсуа. А Франсуа слушался знать; он был влюблен в одну девушку, и ему пообещали: если он поможет как следует напугать короля, то ему разрешат на этой девушке жениться, несмотря на…
— Несмотря на что?
— На то, что это его родная сестра.
— Фу, гадость, — и Снег испугался истории, ведь про Марианну и Макса — дядю Макса, говорили в городке то же самое.
— Они даже создали общество, с ритуалами, уставом, — Братство зверя… Я сейчас роман про это пишу, нашел в библиотеке все документы, мне страшно понравилась история.
— Ты пишешь?
— Да, постоянно, ничего не могу поделать.
— Дашь почитать? Я ведь дал тебе Маклахлана.
— Я совсем по-другому пишу, вдруг не понравится…
— А вдруг понравится?
— Действительно… Ладно, дам. А над камином — Дивьен Дюран де Моранжа. Семейный дьявол, — Макс встал на кресло, стоявшее у камина — широкое, вольтеровское, плед сполз с его плеча; Снег увидел, что он в пижаме — бледно-желтой, цвета сливочного масла; Снег растрогался, потому что думал, что пижамы носят только дети; потом поднял глаза, посмотрел на портрет, вздрогнул, будто дотронулся до холодного, скользкого, ему показалось, что портрет тоже смотрит на него, улыбается коварно, как море, — мальчик тринадцати лет, черноволосый, с черными глазами, бледным очень лицом, в черном бархатном камзоле, одна рука — на голове огромной черной собаки, лабрадора, в золотом, с блестящими камнями ошейнике. — Когда Дивьену исполнилось тринадцать лет, он умер — упал на своей первой охоте с лошади;
— Он и к тебе приходил?
— Да.
— Ты меня просто пугаешь, типа, детскими историями о Пиковой Даме…
— Зачем? Я проснулся среди ночи два года назад: он сидел на моей кровати и гладил черную собаку, сказал «привет», мы поболтали, и он предложил дружить. Я отказался. Сказал, что у меня есть друзья.
— Они у тебя есть?
— Нет.
— И что, он так просто ушел?
— Улыбнулся на прощание. Мне потом ужасно не везло три дня: все падало, ломалось, билось, но ничего, прошло.
— Слушай, Макс, это адски страшная история. Пойдем отсюда, — Снег схватил Макса за руку, стащил его с кресла, и они пошли дальше, до кухни, где догорал огромный камин, было тепло и пахло куриным бульоном со специями. Снег сразу сел возле камина, на маленький табурет, ножки в форме львиных лапок, красный бархат; он продрог, в замке было холоднее, чем на улице. Снегу казалось, он попал в сказку, хронику Менильена: камины эти, величиной с дверь в спортивном зале их школы, длинный стол с лавками, прямо из рыцарских хроник, пол из красных треснутых плит, много-много посуды, гроздья перца и чеснока висят на стенах, кувшин молока на столе. «Хочешь есть?» — спросил Макс, Снег кивнул, Макс хлопнул холодильником — тоже высотой с Эверест, достал салат, ветчину, поставил на одну из десяти конфорок сковороду и разбил туда три яйца, перемешал вилкой, накидал молока, перца, помидоров, и у Снега закружилась голова; он ведь даже не ужинал дома, разорался сразу, как пришел со школы, что жизнь ужасна, потому что наступил в прихожей на теннисный мяч и упал пребольно на спину, младшие засмеялись, Снег поднялся, кряхтя; вышел отец, они поругались, и Снег, проиграв, побежал наверх, в свою комнату, хлопнул дверью, расплакался, заснул, а потом проснулся среди ночи и решил, что пойдет на гору, в замок, — сделает то, что никто из смертных до него не пытался. Перелез через ограду и попал в сад — тихий и дивный, весь в снегу, будто из стихов Рильке; долго плутал по нему, словно по лабиринту, а потом внезапно вышел, как из-за угла, на главную аллею, ведущую к парадной двери… Он согрелся, рассказал, что ссорится с отцом сколько себя помнит; у них странная семья, Макс слышал про Рафаэлей: папа и мама хиппи, девять детей с чудными, открытки с видами из отпуска, именами: Облачко, Осень, Снег, Лепесток, Ромашка, Луг, Калина, Капелька, Река; жили они все в большом доме, в котором все разваливалось и скрипело, и все вещи лежали где хотели, и ничего нельзя было найти: масло могло стоять на полу, и младшие играли с ним в парикмахерскую, используя вместо лака для волос; кто-нибудь из старших обязательно медитировал посреди кухни или гостиной, и все об него спотыкались; телевизор и радио орали вразнобой, и еще кто-нибудь играл у себя в комнате на бас-гитаре… Снег не знал, почему ссорился с отцом; «в тебе есть что-то иезуитское, — сказал однажды отец, — любишь ты за всеми наблюдать и читать все документальное, люди для тебя — орехи: что внутри? Ты детектив, сыщик, Холмс, Фандорин, Дюпен»; Снег разозлился, потому что отец сказал правду, и причем так, мимоходом…
— Любимцы в семье — это Река и Оливер, вообще его зовут Луг, но он взял себе имя Оливер, в честь Оливера Твиста, своей первой роли в школьном спектакле, и Капелька, она сейчас беременна от одного чувака, своего одноклассника, смешной такой парень, худючий, серый такой, офисный, мы все ломаем голову, что она в нем нашла, сама такая яркая; Река постоянно путешествует, присылает Капельке открытки, она все никак не дождется, когда окончит школу и поедет за ним; а Оливер актер, он такой красивый, ты просто не представляешь, у людей вещи из рук выпадают, когда они его видят впервые; Оливер с Рекой могут мысли читать; а я ничего не могу, я рядовой ребенок, я ничего не умею, только музыку сочиняю…