Арена. Политический детектив. Выпуск 3 (сборник)
Шрифт:
Плаггенмейер заколебался. Вот они, деньги, о которых он столько мечтал!
А Бут гнул свою линию:
— Вы отделаетесь минимальным наказанием, весь город Брамме будет ходатайствовать об условной сроке… Кроме того, я оплачу вашу трехлетнюю учебу, после которой вы получите специальность экономиста производства. Господин Кемена подсказывает мне, что полиция объявила награду в пять тысяч марок тому, кто окажет содействие в поимке… да, в поимке водителя, на совести которого ваша невеста. Господин Плаггенмейер, вы видите, мы делаем все, что в наших силах. Пожалуйста, пойдите нам навстречу. Сохраняйте спокойствие, обдумайте все и взвесьте.
Звучит заманчиво. Плаггенмейер понимал, какой шанс ему выпал, видел протянутую ему соломинку.
Но, с другой стороны, кто это
Но сейчас дело не в каких-то жалких досках, речь идет о человеческих жизнях, о юношах и девушках, сыновьях и дочерях самых именитых граждан Брамме. Это меняло дело. Сейчас слово за ним. За ним! Цену назовет он, а они, стоящие там, во дворе, уж как-нибудь эту цену заплатят!
Да, вот он, выход. Ему остается только пересчитать деньги…
— Вы можете положиться на мое слово, на честное слово жителей города Брамме, — звучал усиленный мегафоном голос Бута.
Плаггенмейер опустил пистолет.
Его пленники вздохнули с облегчением.
Он и сам почувствовал облегчение.
Посмотрел на Гунхильд.
Ее лицо выражало сочувствие, растерянность и печаль— ему даже почудилось, будто он прочел мысли Гунхильд с той же отчетливостью, как если бы она произнесла их вслух: «Да ведь они просто подстроили тебе ловушку, идиот ты эдакий! Стоит им заполучить взрывчатку…»
Но всего и Гунхильд не могла знать.
Буту пришлось признать, что усилия его напрасны, хотя в какой-то момент было похоже, что Плаггенмейер поддается на уговоры. Все остальные, бравшие в руки мегафон, — Кемена, Ланкенау, начальник группы ГСГ-9, успевший тем временем прибыть на место, — один за другим отходили в сторону несолоно хлебавши. Их усилия казались мне столь же бесплодными, как если бы кто-то пытался снять судно с мели, опрокинув под его носом пяток ведер воды.
— Четверо мужчин ничего не добились, — подытожил Корцелиус. — Может, одной женщине удастся…
— Где же мать Плаггенмейера?
— Понятия не имею. Может, ее никак не оторвут от очередного дружка…
— Вот оно что?..
— По крайней мере, так говорят.
— Ага. Когда она осталась здесь с коричневым пискуном на руках, все от нее отвернулись, никому она не была нужна, ее обзывали шлюхой. Вот она и стала такой. А кто ее до этого довел? Общество, сограждане, классовая мораль, наконец.
Корцелиус бросил на меня недовольный взгляд. Поскольку я сымитировал тональность, в которой он обычно выражал свое возмущение, Корцелиус счел, что я его вышучиваю. Конечно, беды этого общества часто изображаются в виде набивших оскомину и превратившихся уже в трафарет картин. Эти беды иногда сопровождаются массой пошлости и безвкусицы. Но для хозяев жизни, которые намеренно отвлекают внимание масс от истинных бед и страданий, стало просто-напросто ловким приемом называть их описания в печати всего-навсего шаблоном, трафаретом, клише— и тем самым чем-то неполноценным.
Тут он попал в точку, определенно. Корцелиус вовсе не так ограничен, как некоторые псевдолевые, не говоря уже о моих коллегах по редакции.
Мысль о коллегах прозвучала во мне как сигнал боевой трубы: неважно, что я стал свидетелем этих событий в Брамме случайно, я обязан написать о них в свой иллюстрированный еженедельник. Какая досада, что рядом нет фотографа; но снимки без особых затрат удастся приобрести позже. На Старом кладбище с фотоаппаратами наготове собралось пол-Брамме.
Особенно напрягаться мне незачем. Кто почти двадцать лет проработал в журналистике (считая школьную газету), почти автоматически начинает формулировать свои мысли, прежде чем произойдет событие, о котором ему поручено написать. Непосвященные
И вот, стоя в этот утренний час во дворе гимназии в Брамме, я начал мысленно формулировать основные положения своей статьи.
КРОВАВАЯ ДРАМА В ГИМНАЗИИ
ДВАДЦАТИДВУХЛЕТНИЙ ПОДСОБНЫЙ РАБОЧИЙ
ВЗРЫВАЕТ СЕБЯ
И ДВАДЦАТЬ ТРИ ВЫПУСКНИКА
ГИМНАЗИИ
Утром они шли в гимназию с легкой душой, хихикали и смеялись во все горло — до больших каникул осталось меньше трех недель. Конечно, у каждого есть свои проблемы, но о них легко забыть, когда тебе девятнадцать, когда ты влюблен, когда через несколько дней ты сможешь повидать белый свет, когда скоро в твоих руках захрустит свидетельство об окончании гимназии и ты вот-вот станешь студентом, если ты живешь в городе, где пока еще царит полный порядок и где ты в будущем получишь по наследству от отца врачебную практику или фирму. Выпускники Брамме в лучшем положении, чем их сверстники в Берлине, Мюнхене или Гамбурге, ибо их мир обозрим, как футбольное поле, а отнюдь не является лабиринтом. И чтобы завершить картину в идиллических тонах, скажу еще, что стены их класса свежевыкрашены, светло-зеленая краска радует глаз. В окна класса заглядывает солнце.
Так было в 8 часов 02 минуты.
Три часа спустя все кончено. Потолок класса рухнул, одну из стен вырвало взрывом, во дворе гимназии слышны душераздирающие крики умирающих, пожарники вытаскивают из-под развалин разорванные тела, страницы толстых учебников истории, которые они совсем недавно перелистывали, пропитаны кровью. Выжила только одна девушка, одна-единственная из двадцати трех выпускников. Это Гунхильд Гёльмиц, первая красавица 13-го «А». Но ей оторвало голень правой ноги… Матери падают в обморок, отцы в отчаянии пытаются спасти своих детей, хотя это уже невозможно. С воем сирен подъезжают и отъезжают санитарные машины. «Даже на войне я не видел ничего более страшного», — стоящий рядом со мной потрясен увиденным. Если бы тот мужчина, а точнее говоря, молодой человек, который причинил им столько горя, попался жителям Брамме, они голыми руками разорвали бы его на части. Но Герберт Плаггенмейер тоже мертв. Подсобный рабочий двадцати двух лет, сын немки и цветного солдата американской армии, появился в классе в восемь часов утра с минутами, угрожая взорвать весь класс, если подозреваемый убийца его невесты не сделает признания перед лицом закона. Но те два человека, которых Плаггенмейер подозревал в том, что восемнадцать дней назад кто-то из них, проезжая по ночному Брамме в черном «мерседесе», сбил его невесту, двадцатичетырехлетнюю библиотекаршу Коринну Фогес, которая скончалась от полученных ран, — оба они не поддались на шантаж: ибо им не в чем было признаться. И тут нервы у Плаггенмейера не выдержали, хотя можно допустить, что на кнопку он нажал по ошибке, в возбуждении, не исключено, что у него и в мыслях не было приводить угрозу в исполнение. Никто этого не знает. Во всяком случае, когда на следующей неделе гробы двадцати трех выпускниц и выпускников будут выставлены для прощания в зале городской ратуши, гроба Плаггенмейера рядом с ними не будет. «Это самый черный день в истории города Брамме!» — сказал бургомистр Ланкенау, едва владея собой от волнения.
Но нельзя не сделать упрека городским властям
Брамме и всем его обитателям. Вне всяких сомнений, дело не зашло бы так далеко, если бы в течение долгих лет не упускалась из виду одна важная деталь: кто-то должен заняться Гербертом Плаггенмейером! Молодой человек, который вырос в крайне стесненных условиях неблагополучной семьи, который побывал в тюрьме для несовершеннолетних, с которым обращаются, как с изгоем, — такой молодой человек, несомненно, способен совершенно потерять голову, если у него отнять единственную опору в жизни. Для Герберта Плаггенмейера такой опорой была Коринна Фогес, и в этом суть дела.