Арена

Дурова Наталья Юрьевна

Арефьев, укрывшись чем только было можно, лежал под бесформенной грудой одеял, пальто, тряпок. Шишков спал полусидя, облокотившись на спинку кровати. Почувствовав шаги, Шишков открыл глаза. Зинаида сидела на месте. Она, не понимая, посмотрела на Пасторино. Руки ее по инерции продолжали вязать. Он стоял, глядя на нее с тупой злостью. Ее спокойное лицо, ее движения вдруг взбеленили его. И она изменилась! Он в Зинаиде вдруг не почувствовал обычного повиновения. Ведь если он позволял себе убегать туда, куда бросала его похоть, в их жизни ничего не менялось. Для него это было обычно, как есть, пить, разговаривать. На семью это не влияло. И вдруг в ее спокойной, глубокой безмятежности он

почувствовал угрозу. Съежился. И когда злость, закипев, разбежалась, застряв в руке, что сомкнулась в кулак, Пасторино подошел к Зинаиде. И наотмашь, с криком:

— Потаскуха! — он опустил кулак.

У нее выпало из рук вязанье. Абажур превратился в оранжевую точку. Точка размножилась, расплывчато мелькая по стенам. Зинаида подобрала вязанье. От неожиданности, не зная, что делать, она стала набирать на спицу спустившиеся петли.

Шишков с отвращением смотрел на Пасторино, мучаясь своей беспомощностью. Арефьев, проснувшись, сел, пытаясь сообразить, что происходит.

Но вот он понял, вскочил.

— Старик! Открой двери и вымети этого пошляка отсюда! — выдохнул Шишков на одной хрипящей от волнения и кашля ноте.

Зинаида быстро поднялась, и не успел Арефьев сделать что-либо с Пасторино, как она, одевшись, выскользнула в дверь. Муж выбежал вслед.

— Что ж ты? Ну, почему я не на ногах… Иди, старик, иди! Бедная женщина. Он же самодур. Иди, старик, помоги ей, — умолял Арефьева Шишков.

Но старик, присев к нему на кровать, тихо сказал:

— Перестань! Не наше дело. Жена ведь она ему. Разберутся.

— Сил нет! Скажи мне, за что нам все это? Чтоб проверить крепость души? Иногда и я думаю, как бы выкарабкаться из этой ямы… Почему так трудно, старик, прогнать этого мерзавца?

Арефьев помолчал и заговорил, была в его голосе берущая за душу строгая четкость.

— Не трудно, а нужно! Хорошая проверка. Ты родился в восемнадцатом году. Ты — плоть от плоти — дитя своего времени. И никакие Пасторино не смогут тебя перековать. И знаешь, отчего это: сердце у тебя наше, советское. И вот бьется твое сердце в унисон с нашими, — старик незаметно для себя встал и, стоя подле кровати, не просто говорил, а скорее произносил эти слова, хлынувшие из самой души.

— Ты сейчас говоришь, как на собрании.

— Представь, и у меня такая жажда — дожить до собрания в цирке. Ну? Понял? — Арефьев снова подсел на кровать и, прищурив один глаз, другим наблюдал за Шишковым.

— Слышишь? — цыган к чему-то прислушивался.

— Нет! Стучит кто-нибудь?

— Да нет же! Только не открывай глаз подольше. А теперь погляди на стол. Красно в глазах. Вообрази, что за красным столом председатель. Колокольчик. Жаль, что у нас из всех деталей есть только стакан и графин. Иногда внешние детали могут создать настроение. А вообще дело не в них. Наболело!.. Как болячка, торчит этот наш нерешенный вопрос, вот оно, вот новое! Антре! Как можно доверить живое дело, живых людей такому смердящему подлецу, как Пасторино?

— Да, иногда сама жизнь подсказывает. — Арефьев еще не досказал, а Шишков потянулся к белому листу бумаги. Взял карандаш и быстро нарисовал знак вопроса, забинтовав его штрихами, точками. Так рождалась веселая клоунская шутка о наболевшем вопросе. Шишков чертил на бумаге, Арефьев задумчиво смотрел на свои руки, будто желая найти для них бессловесный выразительный текст.

— Надо бы пойти в местную газету. Там почерпнуть кое-что! Жаль, старик, что в это воскресенье я не стою вместе с тобой на раусе… А вопрос ты отдай Пасторино. Объясни: злободневность, дескать, в его интересах. Пусть Филипп сделает из картона большой вопрос, который можно сложить так, чтобы он поместился в твоем пиджаке.

И все. Следующий раз — новое антре.

— В это воскресенье тоже будет новое антре. Вместо тебя на раус влезет Пасторино. Представляешь?

Помолчали. Шишков тоскливо и нежно одними глазами встречал и провожал мельтешивший за окном снег. Его руки были влажны, горели. Температура.

— Старик!

— Что?

— Да не «что», а слушай! Мне вдруг показалось, что я леплю тебя из снега. Качу большой шар. Эй, разойдись, детвора! Все со двора, сейчас снежный, большой дворник вырастет такой, нос морковкой, и в руках метла, сапоги с подковкой, шляпа из ведра…

17

Постепенно забытье и жар стали вызывать у Шишкова воспоминания детства. Москва!..

Тогда он ехал в Москву зайцем. Но, выйдя на перрон и влившись в людской поток, вдруг почувствовал, что ему, мальчонке, захотелось идти вот так, как идут другие, с полным правом на все: проезд в метро и мороженое, на которое он жадно воззрился, оказавшись возле лоточницы. Он вовсе не ждал, чтоб она отвернулась, а дрожание его гибких проворных пальцев было не от того, что им хотелось воровато похозяйничать в чужом огороде… Нет, пальцы дрожали от восторга, как у ребенка, впервые увидевшего елочные игрушки. Он с трепетом потянулся к блестящей фольге, из которой торчала палочка.

«Тебе какое?» — спросила лоточница, и он с удовольствием, нараспев, гордо произнес: «Ескимо, куплю. Ескимо». И купил, отсчитав медяки, не трогая зелененькую трехрублевку. Он деловито показал женщине эту бумажку, как документ, и спросил:

«Теть, где это у вас здесь метро и аэропланы?»

«Эвон, куда тебе нужно! Езжай в парк Горького, там даже «чертово колесо» найдешь!»

Мишка Шишков поверил в «чертово колесо». Он блаженно закрыл глаза, потом распахнул их, огляделся и зашагал по громаде площадей, по веренице улиц. Шел, не боясь ни людей, ни машин, шел так, как никогда не шел по базарам и вагонам. Нагретый солнцем асфальт жег ему пятки, а витрины магазинов под полосатыми козырьками действовали на него, как веселые фокусники, и он останавливался у каждой, разглядывал все, что было за стеклом, глядясь в стекло, как в зеркало. Мотоциклы и велосипеды — в одних, куклы, снедь, колбасы с поваренком — в других, и каждая поражала его обилием вещей, которых оказалось в мире очень много.

Он никогда не имел коня, хотя до семи лет тоскливая таборная кляча была его табуном. Он пас ее урывками, холил и, подражая возницам, строго понукал. Отбившись от табора, он нашел себе коня на холсте, в маленькой барахольской фотографии, где на клеенке был нарисован лихой всадник в черкеске, а над ним у самой шашки было написано: «Еду, жди!!!» Вместо лица у всадника была дырка, в нее любой мог вставить свою голову, кто хотел оказаться на коне. Мишка сделал то же самое, ничуть не смущаясь, что его детская патлатая головенка не закрывала всей дыры. И он получился на коне, хотя его задорная мордочка казалась чужой, точно к старому туловищу тряпочной куклы наспех прилепили чужую фарфоровую головку. Однако и конь и всадник с головой Мишки на карточке, где написано: «Еду, жди!!!» — были. И вот он приехал в город, будто в родительский дом, где ждали его, заготовив к приезду тысячу невидалей, которые он завороженно рассматривал. Витрина так витрина, окно ли, лужица, оставленная машиной, везущей фонтаны для смывки пыли, — Мишка всюду видел отражение своего лица, и пусть не оставалось у него таких фотографий, однако в этот день он чувствовал, что и конь и дом, где его ждали, — это и есть самый большой город — Москва. Все ему стало родным: мятущаяся спешка в походках людей, широкое, вольное течение улиц.