Арена

Дурова Наталья Юрьевна

И Наде стало невыразимо тоскливо от этого чужого счастья.

Теперь ей казалось бессмысленным ожидание хоть какой-то помощи от Вадима. Она часто спасала себя, оставляя в душе щелочку, сквозь которую в горькие минуты в сотый раз всматривалась в то, что уже прошло и что никогда не сможет повториться. Вадим выпал из жизни, но сейчас выпал и из сознания.

Надя пошла в сени. Лицо ее горело. Значит, мучила ее не пустота, не невзгоды, без конца сопровождающие в дорогах, а отсутствие самой простой ласки. Но разве Шовкуненко каждый день не заботится о ней? Нет, нет, не заботливость, сейчас ей нужно другое. Сегодня Шишков разбудил в ней дремавшее чувство, требовательное и стыдливое. Жест Клавиного мужа, да само ее сердце, которое от одной только мысли трепетно разбежалось, стуча в каждой жилке. «О боже, как мне

хочется убежать, чтоб… Но ведь это я сама, от кого же убегать? Рассказать ему, рассказать, как всегда, когда бывает тоскливо здесь, в передвижке, подсказать, что… Нет, никогда!..»

Надя стояла в сенях долго, не чувствуя холода, стояла, томительно прислушиваясь к каждому скрипу. Вот он войдет сейчас, и она… Но Шовкуненко не шел, и, постепенно успокаиваясь, Надя вернулась, но все еще ждала. Он мог сейчас воспользоваться ее ошибкой, связать, спутать ей, как норовистой лошаденке ноги и глядеть, как она ковыляет на его иссякающем лугу, ловя голодными глазами блики зелени, света чужих полей. Да, он мог. Но Шовкуненко любил ее…

Надежда, натянув одеяло, лежала, дрожа в темноте, напряженно прислушиваясь к его тяжкому, как приглушенный стон, дыханию.

Он инстинктивно понимал, что происходит с Надей, и не в силах был сдвинуться с места. Нужно время. Во имя любви, которой он живет и ждет от нее, он не имеет права к ней прикоснуться. Маленький человечек смотрел на него дырочками глаз и, казалось, одобрял. Шовкуненко чуть-чуть помесил пальцами мякиш, воткнул в него человечка и, встав, подошел к топчану.

Надежда, вздохнув, закрыла глаза, а губы ее снова затрепетали, уголками выдавая улыбку облегчения.

Шовкуненко присел на краешек, склонился над Надей и ласково, добро глядел на нее. Потом, прижав к себе ее голову, он тихо погладил ее, шепча:

— Надюша, маленькая… За окном ночь, вечные звезды, спать надо, спать…

Надя впитывала в себя его ласку, голос и постепенно успокаивалась. А Шовкуненко сидел подле Нади, большой, грустный друг, который боится напугать ее своей лаской и силой, друг, протянувший ей, как маленькой, игрушку. Маленький человечек оказался в Надиной ладони, она поднесла игрушку к губам, поцеловала ее и, положив под подушку, уснула, не выпуская руку Шовкуненко.

Шовкуненко сидел не шевелясь, представляя себе свое счастье. Оно когда-нибудь придет, придет прочно, и никаких сомнений не будет, что впопыхах воспользовался чужим. А какое оно? Выдумать его? Трудно. Вот на подушке ее голова, а рядом человечек. Шовкуненко осторожно высвободил руку. Прилег. Вскоре тяжелый сон смежил ему глаза… Цирк, даже во сне цирк, где тысячи зрителей рукоплескали. И Шовкуненко, с наслаждением улыбаясь, смотрел изумительный номер. Серебряный шар перекатывался по манежу, а на нем, семеня серными копытцами, цепко, не сваливаясь, держался человечек…

После этой ночи Надя с утра ждала: скорее бы кончился их рабочий день и к ней пришел бы в сумерках он… Она не называла его по имени и не спрашивала себя: «Неужели люблю? И нужно ли это?» Все было просто и необходимо, как дождь в засуху. Она видела, как он в минувшую ночь боролся с собой, боясь напугать ее своим всеобъемлющим последним чувством. А может, он был просто одинок в те часы, когда их не связывал крошечный пятачок арены. А она? Ждала ливня, который настиг бы ее, уже изнуренную от ожидания, и она впитывала бы его жадно, сосредоточенно, вовсе не думая, что это: счастье или… Наде было тоже слишком пусто, и, быть может, поэтому Шовкуненко, не доверяя ей, не позволил себе в эту ночь печальную радость, которую иногда сменяет слишком отчаянная боль утраты.

Наконец-то окончен трудный базарный день, напряженно отработанный и прожитый ими вместе. Усталость требовала отдушины. Надя долго не снимала грим, сидя в холодной брезентовой палатке. Шовкуненко ждал ее. Уже несколько раз их окликали Клава с Костей. А когда стемнело, глуховатый Филипп ввалился, моргая заснеженными ресницами:

— Вы что это, зимовать тут решили? Право слово, заметет…

Шовкуненко вышел вслед за Филиппом. Надя с раздражением и тоской слушала, как они разгребали снег. Лопаты скрежетали дуэтом, нудно и равномерно. И ей становилось горько, что в жизни были рядом и скрежет лопат и белый, пусть не первый, но могуче белый снег.

Шовкуненко, наконец, вошел.

— Будем собираться домой, —

сказал он скорее себе, чем Наде. Она оглядела его запорошенное пальто и, поднявшись, подошла к нему, сняла несколько снежинок.

— Легкий…

— Да, сегодня он слишком легок, до призрачности. Вот и нет его, растаял. Пойдем, Надя, пойдем. Уже поздно.

— Зато лопата вон не тает, — горько заметила Надя. — Пойдемте, лучше снег, чем… — и, не договорив, подняла свои большие, тяжелые глаза, вдруг впервые увидевшие Шовкуненко. Он понял сразу, понял, но не поверил. Только осторожно погладил ее по голове. Она не потянулась к нему: застыла. Тогда он прижался к ее щеке своей колючей щекой, потом усадил Надю на табуретку, бережно снял грим с ее лица, точно сейчас для него это было самым важным. Сделав это, он пристально посмотрел в ее лицо и, приподняв Надю с табуретки, притянул к себе. Глаза ее были прикрыты, но он уловил в них благодарность и, по-прежнему еще не веря себе, осторожно губами прикасался к ее лицу.

В эту ночь они стали близки.

И опять у него тот же сон, сон о человечке… Вот ему подают перш. Человечек берет его в свои спичечные руки. По залу восхищенный гул:

«Двойной баланс? Разве это возможно?»

«Посмотрим!»

«Скажите, ведь акробаты — это те, что прыгают? А разве они могут работать на шаре? Однако ему еще подают шест. Ведь это разные жанры. Даже на земле такой шест держать трудно!»

Держит! О-о… Только бы не свалился. Вот спрыгивает с перша на шар.

Надя берет человечка за руку, и они оба раскланиваются. Цирк гудит, град аплодисментов. Врываются фанфары, гонг, удар. Удар. Еще удар…

Шовкуненко с трудом открывает глаза. Стук в дверь.

— Кто там?!

— Это я! Скорей, Григорий!..

— Что случилось, дядя Август?

— Я всегда говорил, что он плохо кончит. Мальчишка он. Одевайся, умоляю, скорее пойдем к нему…

15

Шишков лежал ничком на постели, судорожно глотая воздух.

— Ну вот, пришел наконец-то. Перепугал всех, и только, — Шишков медленно проговорил, обращаясь к Арефьеву. Тот опустился грузно рядом, наклонился, вытянул из-под кровати ведро и, показав его Шовкуненко, жалобно сказал:

— Кровь тут! Харкает ведь кровью. А не бережется. Ну, что мне делать?

— Завтра Пасторино тебе покажет, старик, что делать, — лицо Шишкова скривилось в едкой иронии и неожиданно, изменив выражение, застыло в изумлении.

В наброшенной небрежно шали, в валенках на босу ногу и коротком халате, что был виден под распахнувшимся пальто, стояла Зинаида, жена Пасторино. Все трое, растерявшись, смотрели на нее. Она вошла, сбросила пальто и села. Зинаида знала, что артисты не питали к ней ненависти, ее просто не замечали. Она не пыталась быть ближе к людям, быть может, потому, что все свободное время отдавала семилетней дочке. Порой она думала обо всех жильцах их маленького «плавучего островка»: всего одиннадцать… Одиннадцать разных характеров. Их свело вместе несчастье. Они, как подшипники, попритерлись друг к другу, и только. Четыре женщины: она, Надя, Клава и Евдокия Газелла, которая нередко «успокаивала» ее мужа. Успокаивала потому, что боялась потерять и этот кусок хлеба. Работать артисткой в прежнем ее жанре «каучук» рыхлой Евдокии поздно. А Пасторино всю жизнь боролся за монету, лелеял надежду, что за монету можно купить даже счастье. И странно, в базарный день на барахолках Зинаиде казалось, что чужинка пасториновская заразна. Но все по-прежнему оставались сами собой. Шовкуненко думал о спектаклях. Составлял программу, репетировал. Шишков и Арефьев до открытия «сезона» с самого раннего утра шныряли по базару, отыскивая смешное и грязное, чтобы придать своим шуткам злободневность и вытравить грязь. Никто из них не гнался за монетой. Для каждого существовала определенная норма, выработанная системой оплаты в цирке и филармонии, о которой слишком часто напоминал им ее муж. Да, артисты шли иной раз и на десять спектаклей в базарный день. Шли лишь потому, что нужно было существовать, но опять же со своих заработков честно выкладывали профсоюзные взносы. Пасторино расписывался и в билете и в ведомости, каждый раз добавляя, что печать он может поставить только в филармонии. И лишь она, Зинаида, скорее чувствовала, чем знала, что филармонии этой не существует. Ведь справки у Пасторино фиктивны.