Арена
Шрифт:
— Завтра иду на рентген. Жду на свидание возле бака с кипяченой водой.
Веркина соседка расхохоталась. Схватив подушку, она взбила ее маленьким кулаком и воскликнула:
— Ага, попался! Ну, Верочка, собирайтесь. Возьмите мой халат, он, кажется, помоднее, и давайте нарушим больничный режим.
Верка даже опешила. Вот уж поистине взбалмошная бабенка!
— Нужно вам, так идите сами, — огрызнулась она.
— А что? Ради шутки. Бука вы. Вот возьму и пойду.
Сначала Верка сделала вид, будто не замечает сборов соседки на свидание. Но когда та уже стояла у бака с кипяченой водой, Верку забрало за живое. Кто он? Какой?
Верка мучительно ждала стука. Вечером стук раздался. Верка не отвечала. Диктовать было некому, а самой сказать ему нечего.
Утром стук повторился настойчивее. Верка опять промолчала, а в обед, когда он отстучал: «Волнуюсь, почему не отвечаете, как здоровье? Завтра иду на рентген, приду навестить!», Верка хотела уже ответить, но нянечки, сестра и врач, толпившиеся у той, что лежала в углу, помешали.
Назавтра действительно его стриженая голова появилась в дверном просвете. Увидев пустую койку и двух незнакомых женщин, он все же спросил:
— Где? — кивком головы показывая на пустую койку.
Что-то помешало Верке сказать правду. Она некстати вынула из-под одеяла грелку и раздельно, чуть ли не по слогам, сказала:
— На процедуре.
Он ушел. Когда же Верку вызвали на укол, голова его снова появилась в просвете.
— Ну, чего ходите? Лгут! Все кругом. Выписалась она!
Он помедлил.
— Не слышите? Говорят вам, нечего ходить!
Выкрикнув, женщина с ребенком неожиданно зарыдала.
Он испугался, сделал движение вперед, но тотчас скрылся за дверью.
Палата наполнилась опять нянечками, пришла дежурная сестра, послала за врачом.
А Верка все ждала стука. Она тянула руки к батарее, словно желая согреться, отдергивала пальцы, прислушивалась. Стук не раздавался.
Верка ждала и назавтра, ждала и думала: «Как грустно жить, когда и ждать, собственно, нечего, а само это ожидание и есть единственная цель в жизни».
Взгляд ее снова был на потолке. Там опять появились трещины, все те же четыре старые трещины. Режим не нарушался. Верку больше ничто не удивляло: ни бесконечные вскрикивания той, что лежала в углу, ни кислородные подушки. Ребенка не приносили второй день. Было скучно. На третий день в палате осталась одна Верка.
Нянечка, меняя постельное белье на койке, стоявшей в углу, повернулась к Верке спиной. Верка скорее почувствовала тихий вздох и пытливо спросила:
— Отмучилась? Ночью?
Нянечка поглядела на Верку своими добрыми глазами и ничего не сказала.
— Ребенка-то куда теперь?
— Известно куда. В ясли сначала, а потом в детдом.
— Нянечка, если в детдом, так его, значит, можно усыновить?
— Это уж как ему в жизни положено. Может, и найдется человек.
— А сейчас можно?
— Чего?
— Усыновить…
— Чего? — нянька недоверчиво оглядела Верку и, взяв грязное белье, сердито пошла к двери, словно всем видом своим хотела сказать: нашла время шутки шутить.
Верка вскочила с постели, подбежала к нянечке, схватила ее за плечи:
— Только правду, только правду: вот сейчас из больницы я могу уйти с ребенком?
Нянечка больше не глядела на Верку. Она уложила
— Значит, детей у тебя нет. Мужа, говоришь, тоже. Коли квартера есть да работа… Чего ж, бери. Женщина ты в летах. После операции поздоровеешь. С ребенком-то лучше. Опять же от государства каждый месяц пятьдесят рублей получать будешь.
— Зачем? — Верка доверчиво и удивленно посмотрела на няньку.
— Как же? Полагается. Ведь ты же будешь считаться «мать-одиночка», — сказала нянечка.
Но Верка даже не обратила на это внимание. Первый раз ярлык не вызвал в ней раздражения. Быть может, потому, что в нем все-таки было слово «мать».
На потолке опять исчезли трещины. Верка лежала молча и тихо улыбалась: в глазах ее стоял ребенок.
1955
ПОЧЕМУ?
Рассказ
Обед теперь готовился наспех. Мама всплескивала руками, быстро хватала шумовку и, обжигая пальцы, подымала крышку. Из кастрюли валил пар. Тогда мама бросала шумовку и, уменьшив огонь, уныло размешивала суп. Татке это очень нравилось. Все было похоже на то, что делал у себя в кабинете папа. Разница была небольшая. То, что там делалось, называлось опытами, и есть это было нельзя. Здесь же почти всегда все приготовленное нужно было съедать. Вот и сейчас мама налила ей суп, поставила тарелку на стол, нарезала булку:
— Ешь, ты же просила!..
Татка знала, что мама рассердится, если она будет долго смотреть в тарелку и искать там чего-то в прозрачной жижице. Поэтому, быстро выловив разваренный лук, Татка начала нехотя есть.
Этот мамин «суп без ничего», как и соседская тупоносая собака, которую нельзя даже пальцем тронуть, одинаково возбуждали в Татке негодование. Даже назывались они похоже: один — бульон, другой — бульдог.
Вообще жить Татке с каждым днем становилось тяжелее. Все ей было непонятно. А маме было не до нее. И когда утром, проснувшись, Татка говорила ей свое первое «почему», мама недовольно морщилась и небрежно принималась объяснять.
Говорила она путано, с перерывами, а глаза ее усердно рассматривали угол шкафа или, остановившись на окне, застывали. И Татке вдруг начинало казаться, что мама чужая. Ей хотелось спросить: «Почему так?» Но она не спрашивала и только отчаянно теребила подол маминого платья. Мама вздрагивала, хотела припомнить, о чем же ее спрашивала Татка, и тут же забывала. Она по привычке поправляла на Татке платье или бант и, найдя что-нибудь не в порядке, обязательно бранила Татку. Татке становилось обидно, и она вдруг начинала горько плакать. Мама хваталась за голову, кричала, что у нее больше нет сил справляться с этим ребенком, и, стуча каблуками, уходила на кухню. Успокаиваясь, Татка слышала, как она там гремит кастрюлями. После этого Татка становилась скучной и неразговорчивой. Она терпела свои вопросы до детского сада, но воспитательница Людмила Ивановна не все могла объяснить и часто вместо ответа звонко хлопала в ладоши и начинала веселую игру, которая увлекала и Татку.