Арена
Шрифт:
— Да, моим можно и внуков доверить, они слепят из ребенка что-нибудь необыкновенное и будут уверены, что ребенок такой и должен быть — необыкновенный, в берете с пером, хотя все вокруг в кепках «Пума»; необыкновенное для них — норма. Странно, почему многие родители не осознают, насколько мы на них будем похожи? почему они не думают об этом, почему не становятся лучше, интереснее, загадочнее? Ведь воспитание ребенка — это то же самое, что влюбление в себя: тебе же хочется быть чем-то прекрасным, чтобы тебя полюбили? Разве ребенок не заслуживает любви к своим родителям? Я, конечно, напрягаюсь из-за отца — но это потому, что он говорит правду; а вот всех остальных обожаю; правда, я люблю порядок, но так, знаешь, платонически, потому что ему не научен; вроде как кто-то говорит: вот бы здорово знать латынь и английский, но не имеет способности к иностранным языкам.
Макс засмеялся. Действительно, Снег внес в замок на горе какой-то девчоночий хаос:
— А ты бы каких хотел родителей?
— Никаких, — сказал Макс, — мне бабушки хватает, серьезно. Она мне и папа, и мама, и бабушка, и старшая сестра.
— В городке говорят, что твои родители — это брат и сестра, — Снег покраснел; эту историю он слышал совсем в раннем детстве, причем в его семье об этом не говорили, говорили в других, в которых сейчас обсуждают за ужином и раннюю беременность его сестры Капельки, а раньше — историю об алых парусах, а потом все выплескивается во дворы, как вода после стирки, в головы детей, которые ничего не понимают, но запоминают, как это надо рассказать другим: с презрением или завистью.
— Я думал об этом, — неожиданно ответил Макс, Снег-то был готов, что он кинет в него сейчас чем-то тяжелым и попадет, ведь Моранжа участвовали в рыцарских турнирах и побеждали, а Макс просто перестал тереть миску, в которой тесто успело засохнуть, — думал-думал и решил, что это не мое дело. Это их дело: если это для них важно, значит пусть они и думают — брат и сестра, бабушка, еще кто-нибудь, кому важно. А мне — нет. То, кто мой отец, совершенно ничего не меняет в моей жизни: я стану от этого хуже писать или слышать или впаду в отчаяние. Нет. Поэтому я перестал думать о родителях. Ведь они обо мне не думают. Обо мне думает бабушка — и я думаю о ней. Вот и все. Просто, как апельсин. Слава богу, что я последний из Моранжа, а не наследник престола.
Они стали похожи на братьев, которые были разлучены в раннем детстве: один попал в семью королей, жадных, жестоких, утопающих в роскоши, и стал их единственной слабостью и надеждой на царство Божье, другой — в семью бродячих циркачей, добрых и веселых, нищих и пестрых; ходил по канату, пел песни, а потом устроил революцию; Тутти и Суок; одинаково двигались, одевались, улыбались, смотрели на что-то интересное за окном и на людей; только смеялись по-разному: у Макса слышалось ехидное тихое «хи-хи», как у мышонка Джерри в старом мультике, а Снег смеялся во весь голос, дрыгая конечностями, вроде: «ой, щас помру!» В день, когда мир развалился, они сидели в библиотеке, это был центр Вселенной, штаб наполеоновской армии, а по полу были разложены записи Макса и старинные манускрипты с полок о Братстве Волка; Снег читал их и подбирал музыку, Макс писал сценарий — они решили сделать фильм. На рояле стояли чашки с горячим шоколадом, три, — одну нужно отнести бабушке; Снег уже собирался идти, он давно делал по дому все, что делал Макс, поставил их чашки с Максом на рояль, прямо на лак, и тут Макса озарило. «Давай сделаем шоколадные кексики!» «о господи, — сказал Снег, — я думал, ты придумал конец»; Максу все не удавалось поймать конец истории: умрет ли Франсуа, и как, если да, и что вообще, если нет? Он даже будил Снега по ночам, перед контрольной по алгебре, когда надо было выспаться, рассказывал версии концовок и сам же отвечал: «нет, нет, не то, ты прав, ладно, спи, прости» — и уходил в свою комнату. «Ладно, — сказал Макс, — если не шоколадные кексы, то ничто мне не поможет; шоколадные кексы оправдывают этот мир; и это первое, что я научился готовить. К бабушке на вечер напросимся, она тоже их любит, не сумеет устоять». «Ну давай», — сказал Снег, отнес шоколад наверх, спустился, а Макс уже носился по кухне и доставал нужные боеприпасы. Они надели фартуки — очень любили друг друга в таком виде, Макс сразу издавал свое контрольное «хи-хи», а Снег с этого «хи-хи» просто орал от смеха; у Макса был синий в красную клетку, а у Снега — красный в зеленую. «Как бабушка?» «сидит, смотрит книги по искусству, выбирает картину для вышивки, кажется, это будет Вермеер, та, где служанка у окна наливает молоко из кувшина». Снег уже замесил тесто, удивляясь сам себе, он готовит с Максом Дюраном кексы и пишет к его рассказу музыку; туг в дверь постучали. Это было так странно, что Макс и Снег сразу поняли, миру пришел конец, в мир пришла третья мировая война.
— Это почтальон? Наверное, это почтальон, — сказал Снег. Он услышал, как бьется сердце Макса, а Макс услышал его сердце. Кроме Снега и священника, на вершину холма никто не поднимался в последние пять лет. А для священника не время.
— Может, кто-то из твоих? Тебе прислали приглашение написать музыку к «Амели-3»…
— Хр-р, — ответил Снег, он подумал: и вправду, может, дома что случилось, пришли
— Рене? — спросила она; он подумал, что она сумасшедшая; так выглядят люди, утверждающие, что конец света не за горами, «спаситесь немедленно, вступите в наши ряды», а какой у нее голос — глубокий, словно вода в реке после дождей; она наклонилась над ним — и обняла со всей силы, и зарыдала, Снег в ужасе почувствовал ее тело, тонкое и одновременно сильное, как дерево. — Рене, о, Рене! Как ты похож на него!
Снегу захотелось завопить: «Макс, на помощь! Убивают!», он испачкал женщину тестом, оставшимся на руках, освобождаясь.
— Простите, я вовсе не Рене.
— Не Рене? А как она тебя назвала?
— Кто? Господи, вы кто? Вам нужен кто-то из семьи Дюран де Моранжа?
Она будто что-то поняла, а он и не заметил, как сказал ей пароль, отстранилась, поправила шляпу — «словно грим», — подумал Снег краем сознания; улыбнулась медленно — «все-таки она чудная», — решил Снег.
— Да, пожалуй, — ответила женщина. — А кто из Дюран де Моранжа еще живет в замке?
— Макс и его бабушка.
— Макс и его бабушка, — повторила она и опять улыбнулась; Снег рассмотрел наконец ее: красивая, невероятно красивая, ослепительная, но это на первый взгляд, а так в ней чего-то не хватало — блеска, жизни, будто она сошла с картины, просто оживленная, а не живая. — Значит, она назвала его Макс. Ужасно.
Она вошла в дом, легко, мимо Снега, словно прошла его насквозь, привидение. Снег взял на всякий случай ее чемодан, занес, оставил у порога, закрыл дверь. Черт, что это было, кто она? И побежал за ней; она шла по комнатам, будто посмотрела заранее карту, план, изучила наизусть. Или… или была здесь. Снег вдруг понял, кто эта женщина, — помои сплетен, выливаемые на головы, в уши соседских детей. Он пошел медленнее, понял, что здесь лишний, надо быстрее уносить ноги, но все-таки дошел до кухни. Макс стоял у плиты, ждал, когда закипит шоколадная глазурь. На столе громоздились миски, с тестом — самая большая; «не видать нам сегодня кексов, — тоскливо подумал Снег, — с изюмом, с тертым орехом, с сахаром, мукой, с другими причиндалами».
— Макс? — сказала женщина.
— Да, — он оглянулся, небрежно, осторожно; шоколадная глазурь важнее всего.
— Ты Макс?
— О господи, — сказал Макс раздраженно. — Да, я Макс. А вы кто? И где Снег? Куда вы дели его? Съели?
— Я здесь, Макс, — Снег вышел из-за женщины, показался, ему было жутковато, как в темном переулке.
— Ты тесто бросил.
— Я…
— Здравствуй, Марианна, ты все-таки решила вернуться, — Евгения стояла на пороге кухни, в пеньюаре, больше похожем на свадебное платье: белый, в кружевах, со шлейфом и фру-фру; в руках держала чашку из-под шоколада. — Услышала запах глазури, подумала: а не хотят ли Макс со Снегом испечь шоколадных кексов? Спущусь-ка я к ним, может, орехов потру, потолку карамелек, поболтаю о Вермеере. А тут Марианна приехала — какой сюрприз; как всегда, открываешь бутылку, думаешь, там вино, а там — джинн. Макс, знакомься, это Марианна; не знаю, какая у нее сейчас фамилия, выходила ли она замуж, придумывала ли себе псевдоним — она же актриса, но, когда мы виделись в последний раз, она еще была Дюран де Моранжа; твоя мама, Макс, твоя непутевая мама.
— Конечно, сразу «непутевая», кто б мне позволил быть хорошей, если меня уже придумали и нарисовали? — вспыхнула женщина. Она сняла шляпу, волосы у нее оказались светлыми, сверкающими, как пишут в романах — золотыми; и заплетены в две толстые косы, обвивающие голову; казалось, что у нее на голове корона, венец, как у русских царей; села на стул, расстегнула пальто, они начали ругаться с бабушкой; Евгения сказала про письма, какие они жестокие и несправедливые, что от них можно было сойти с ума, а Марианна — о том, что она была одинока, мать ее бросила, хотя могла пожалеть, и ей пришлось стать жестокой, а чего она хотела? Благодарности? И Снег понял, что их жизнь с Максом закончилась и началась совсем другая, еще чья-то, и пошел в свою комнату; «о господи, — подумал, — это же ее комната бывшая, наверное, она здесь поселится, сразу увидит, что тут кто-то жил, все раскурочил, быстро собирать вещи и уходить». Но вещей было много: Снег натащил их, не думая об отъезде, а думая о том, что они нужны, — и те не помещались в рюкзак, а еще ноты внизу остались, и книги…