Арена
Шрифт:
…Учитель все-таки не выдержал: надел в один вечер серый старый плащ, в котором только в саду в позднюю осень работать, взял маленький пистолет. «Ты куда, — спросила жена, — ты что?» «пойду в их кварталы, — ответил он, — я не могу, я должен узнать, кто они, эти парни, мне кажется, это загадка сфинкса: не разгадаешь — умрешь»; «а вдруг наоборот, — сказала жена, — не разгадаешь — не умрешь» «не знаю, кто они, но я их пойму»; «а если они тебя ранят или даже убьют? послушай, они ничего тебе лично не сделали, оставь их в покое; вдруг это страшнее, чем ты думаешь, или вдруг совсем ерунда — просто парни со странностями» «я не думаю, я мучаюсь, — ответил он, — я просто чувствую, что они — беда, буря в бутылке, джинн: открой — и мир разрушен до основания…» «так не открывай, о господи», — простонала она; но он все равно вызвал такси и сел в него. В машине играл французский рэп; «послушайте, — сказал таксист, молодой черный парень с серьгой в левом ухе; учитель вздрогнул: это был маленький серебряный череп с костями, — я оттуда родом, видите череп? но я вас туда не повезу, я там денег должен, мне машину разобьют; рядом высажу, в порту, пойдет? там пешком пилить пять кварталов, ну да вы не старый человек» — и тронул. Высадил у старых пакгаузов и уехал, а учитель
И учитель просидел в баре всю ночь — смотрел, как разбивались сердца: мужчины влюблялись в черно-, рыже— и златоволосых женщин, похожих на орхидеи, оперные арии и новогодние гирлянды; в своей жизни учитель видел таких только в кино — в «Секретах Лос-Анджелеса», «Авиаторе», «Мулен Руже»; слушал группу на сцене, они играли тяжело и мелодично, будто оперу о Фаусте на латыни; вокалист, худой, юный, длинноволосый, отрешенно висел на микрофоне, словно пребывал еще в каких-то мирах, шел по длинным лестницам без перил, с масляной лампой в руках… Учитель все ждал утра, но утро все не наступало, и учитель понял, что здесь всегда ночь: ночью кому-то удобнее оставаться в маске, а кому-то собой — для таких Медаззалэнд; и устав совсем, костями, кожей, как после долгой непривычной физической работы — таскания вещей при переезде, например, — пошел домой, обратно по пылающим улицам; смотрел на часы и на небо: на часах было пять утра, а в небе только полночь — оранжевая, беззвездная, как в мегагородах; «что во мне такого, — думал учитель, — что позволило мне попасть, проникнуть в город грехов, в город ворона, в Медаззалэнд?» Дошел до пакгаузов, где его высадил таксист — таксисты, они такие, они как Харон, как Вергилий, вечно таскают по уровням, — и увидел линию, которая разделяла нормальный мир — обычный, с голубеющим, розовеющим небом, с деревьями, со спящими еще домами — и мир небоскребов, вампиров и полуночи; учитель разогнался и перескочил ее, испугался, что земля вот-вот лопнет в этом месте и побежит огромной трещиной; это было невероятно, страшно, сверхъестественно, как смотреть на большой пожар — Парижа или Рима. Он открыл бесшумно, как грабитель-домушник, дверь — жена сидела в кресле-качалке, закутавшись в плед, и спала; он сел на пол, смотреть в ее лицо — юное-юное, свежее, нежное, будто новое шелковое платье, вспоминать, как познакомились, как встречались, какие были общие мечты: книжный шкаф из IKEA, маленькая квартира в кредит, двое детей, мальчик и девочка, можно девочка и мальчик, путешествие в Африку; потом ушел на кухню, позвонил оттуда в школу, отменил два занятия, простыл типа, неудивительно, весна; представил, как народ молодой заликует, что сегодня чего-то нет; приготовил кофе, омлет, бутерброды с сыром, разбудил жену поцелуем, прожил дивный день. Они смотрели телевизор — «Париж, я люблю тебя», «Неспящие в Сиэтле», гуляли — сначала в парке, потом он повел ее к пакгаузам — к линии: увидит она или нет; «ты видишь?» — спросил; «что?» — сказала она. На ее половине пошел снег — бывают такие пасмурные дни, когда на улице тихо-тихо, и небо в серо-жемчужных тучах, и иногда на волосы слетит несколько ажурных снежинок, и опять тихо, и даже на перекрестках, где всегда много машин, — безмолвно и пустынно, как в церкви в будни, — вот сегодня такой день; и на ее половине пошел снег — легкий, медленный, кружевной. А Медаззалэнд пылал, грохотал музыкой, отражался на ее лице, в ее глазах, но она его не видела; и учитель понял, что обречен; улыбнулся ей, взял под руку, и они вернулись домой.
«Проболел» он три дня; вышел на работу, затеял в одном классе сразу контрольную — срез знаний; народ завыл, выдирая листочки из других тетрадей, менее нужных, непроверяемых, — труда, теории физкультуры, географии; во втором устроил лабораторную — раздал измерители тока и прочих физических сил, но это оказалось даже весело; а третьим по расписанию стоял класс с Яго, Грегори, Дигори, Энди и Патриком. К доске решать задачу учитель вызвал Яго; впервые; когда имя Яго прозвучало, класс затих, а Яго, что-то рисовавший, поднял удивленно на учителя свои синие, оскаруайльдовские, Мальчика-звезды глаза, потом оглянулся на сотоварищей, они пожали плечами дружно, как зверушки какие из диснеевского мультика, встал и поплелся к доске; есть у красивых длинноногих парней такая очаровательная походка: руки висят, спина сгорблена, «ах, какая тяжесть эта жизнь…» Задачу он решил с грехом пополам, гримасничая, раскрошив два новых мела; «да-а, Яго, — сказал учитель, — успехи по механике у вас не ахти, придется оставить вас на дополнительные занятия, знаете, когда они проходят? в пятницу в семь вечера, буду ждать с нетерпением сердца»; класс захихикал, а Яго побледнел, точно замер. «Я никак не могу в пятницу в семь, — ответил, — извините, но никак»; «а что, — поднял бровь учитель, — у тебя какие-то другие важные дела? помощь в тимуровской команде или же… в Медаззалэнде?» Класс шуршал по своим делам и слова чудного не заметил,
Отца не было три недели; Хьюго уже совсем свыкся с новой школой, учителя оставили его в покое, узнали все его способности — средние; Август Михайлович только догадывался, что с этим мальчиком не все так просто, но решил не жать, а подождать, когда тот сам себя выдаст — вдруг пробежит стометровку за олимпийское время или щелкнет уравнение алмазной твердости, как тыквенную семечку; и с новым домом свыкся, обустроил свою комнату — заклеил все комиксами; «сплел себе кокон», — пошутила мама; по-настоящему он никогда не задумывался, чем же там занимается в поездках отец, главное, что этот бизнес не надо наследовать и можно мечтать о будущем Фрэнка Миллера; и влюбился в Магдалену Кинселлу, будто воды в бассейне нахлебался, — но еще ни разу не подошел, не поздоровался, не попросил сверить задание или посмотреть карандаши; а как? Проще спасти мир, чем познакомиться с симпатичной девчонкой, — закон жанра — история супермена. «Просто подойди» «не, мам, я умру тогда». Так и глядел на нее украдкой на уроках, точно в замочную скважину; общался только с мамой: «привет» «привет» «как все прошло?» «нормально» «ох, Хьюго, когда ты заведешь друзей?» «ну зачем — чтобы потом расстаться?» У него находились друзья в других городах, где они жили прежде; они даже переписывались, а потом кто-то не отвечал, и связь обрывалась, человек уходил в открытый космос, где никакого спасения. Хьюго не боялся людей, просто его герои для него оказывались больше людей, ближе, он сам был своим героем — сражался, летал, горел; и он просиживал вечерами в своей комнате, на полу, или в гостиной, в кресле-качалке, с пылающими щеками, захваченный, закрученный своей фантазией; и когда в один из таких вечеров зазвенел телефон, Хьюго опять порезался — точил карандаш; и так вздрогнул — сразу почувствовал, что ужасное, из его комиксов, случилось: свет погас во всей школе, учителя загнали, закрыли в кабинете. Мама была в ванной, по дому разливался запах жасмина — она всегда капала несколько капель жасминового масла в воду; пела там из Бизе; телефон не умолкал; Хьюго выцарапался из пледа, из кресла, взял наконец трубку. По руке текла кровь и капала на пол.
— Кто там? — будто звонили в дверь.
— Детектив Полански, — ответил ему приятный мужской голос, — а ты, наверное, Хьюго?
— Да, — сказал Хьюго, — только я вас не знаю, детектив.
— Я тебя знаю тоже только по фотографиям. Твоя мама дома.
— Да, но она…
— Спит уже, наверное. Я приношу свои извинения, что позвонил так поздно. А почему ты не спишь, Хьюго? Тебе ведь завтра в школу?
— Мне разрешают. Я учусь нормально. Что-то случилось с папой? — голос у Полански был по-настоящему хороший, как у положительных капитанов космических кораблей из старого детского кино, поэтому Хьюго не хамил.
— В общем, да. Я могу к вам приехать завтра утром?
— Да, только скажите сейчас, а то мне страшно.
Но детектив Полански не сказал; «тогда приезжайте пораньше, — попросил Хьюго, — скажете, пока я в школу не уйду»; «хорошо, в семь утра сойдет?» — спросил детектив; «да, да»; потом детектив положил трубку; Хьюго услышал, как у него стучат зубы, — камин совсем погас; из ванной вышла мама. «Хьюго, будешь чаю?» «мам, беда». Она ничего не разбила, не уронила, не закричала, просто пребольно стиснула ему ладонь, испачкалась в его крови и не заметила; из-под старых порезов тоже проступила кровь; они разожгли снова камин, сели в свои кресла и сидели так; мама в шесть утра переоделась из пледа и пеньюара в свитер и шерстяную узкую юбку по колено, собрала волосы в хвост, стала похожа на студентку с архитектурного; Хьюго перелез в свои узкие штаны с подтяжками и разноцветный свитер: коричневый с синим, желтым и зеленым — такая смешанная пряжа. В семь позвонили в дверь. «Не обманул», — подумал Хьюго.
Детектив был невысокий, стройный, молодой; темноволосый, темноглазый; «молодой» — не значит совсем молодой, а есть люди, которым повезло, и они застряли в каком-то возрасте, так что им теперь всегда двадцать семь лет; хоть сорок, хоть сто; мутанты, люди Икс; одет в куртку с меховым капюшоном, в хорошие темные облегающие джинсы; такие парни обычно наследные европейские принцы, покоряют Монблан и возглавляют фонд защиты прав животных. Сварили дружно кофе; «с сахаром, сливками, зефиром, виски?»; корзиночка с печеньем — бисквит, карамель, сверху молочный шоколад — у Хьюго ойкнуло: печенье было из кондитерской Кинселла; «яичницу, омлет, бутерброды?» — спросила мама, но никому не захотелось; детектив глотнул кофе и начал наконец:
— Юстас Хорнби — ваш муж, мадам Консуэло? Вы знаете, чем он занимается, в чем суть его работы?
Мама ответила про бизнес: покупают компании, что-то в них переделывают, чтобы были рентабельными, продают.
— А ты, Хьюго?
Хьюго сказал, что знает то же самое.
— Юстас Хорнби — очень известный грабитель, причем его интересуют и частные дома, и банки, и музеи. Известный и великий в своем роде. Мы очень давно охотимся за ним и его командой; действительно долго, около двадцати лет, так что я уже третий следователь по его делу; и вот вчера их поймали при попытке ограбления банка — при ограблении они убили трех челочек из охраны. Это не первые их убийства, кстати: они довольно безжалостны, убивали за свою историю и заложников, и прохожих шальной пулей…
Хьюго с мамой смотрели на него, как на внезапное солнечное затмение.
— Мам, ты знала? — спросил Хьюго, будто детектива и не было в их кухне.
— Нет, а ты?
— И я нет. Что же делать? — повернулся Хьюго к детективу.
— Просто сохранять спокойствие. Я специально приехал рассказать вам лично — чтобы посмотреть, знали вы или нет; вы не знали. Вы не виноваты ни в чем. Эта картина в гостиной — Тулуз-Лотрек; ее привез однажды Юстас?
— Нет, — сказала мама, — это моя. Я купила ее еще до замужества.
— Извините, — сказал детектив. — Профессиональное. Вам есть на что жить?
— Да, — сказала мама, — у меня есть свои деньги. Я пела в опере до замужества, и мне идут проценты с записей.
— Я знаю, — сказал Полански. — Я даже слушал ваши записи, мне понравилось, я даже, пожалуй, отличу вас от Нетребко и Каллас. Это хорошо, что вы можете жить дальше сами. Я рад, правда. Вас не тронут. Раз вы не знали, вас до суда никто не побеспокоит.
— Я ничего не скажу, — сказала мама. — Можно? Я ничего не запомнила, кто, когда и куда уезжал, правда, мы просто были счастливы.