Аргентинец поневоле
Шрифт:
Самое удивительное, что часы он эти все-таки нашел, хотя это было настолько же маловероятно, как и обнаружить пресловутую иголку в не менее одиозном стоге сена. Видно, фортуна все же особо благоволит к людям, чистым душой. Рассеянный пассажир тем временем уже махнул рукой на свою пропажу и почти совсем забыл о ней.
Мы были уже довольно далеко от того места, где обнаружили пропажу часов, и гаучо скакал целых два дня, чтобы догнать нас. Когда же растроганный до глубины души путешественник попытался предложить этому бедняку денежное вознаграждение, тот, не произнеся в ответ ни слова, тут же резко развернулся и умчался обратно
Хотя, зная непростые отношение аргентинцев к часам, это будет подобно тому, что наш алкаш найдет спутниковую систему позиционирования, ценой в десять тысяч долларов. То есть совершенно не нужную ему вещь, за которую его собутыльники не дадут ему и ста рублей. Так что можно в данном конкретном случае проявить величие русского духа и вернуть вещь хозяину, не взяв вознаграждение. Вот если бы потерялась бутылка водки…
Раз уж начал о гаучо, то скажу о них еще пару слов. Гаучо — какой-то недоделанный полуфабрикат кочевника. С одной стороны природа говорит одно: в степях полно полудомашних животных, численности которых позавидуют стада бизонов в прериях и этим надо успешно пользоваться. Против природы не попрешь.
С другой стороны — испанцы те еще скотоводы, максимум они могут пасти баранов на плоскогорьях. Индейцы вообще даже рядом не стояли. Краснокожие вообще раньше не видели домашних животных кроме собаки, да ламы в горах. Все здешние индейцы были бродячими охотниками, жестокими кровожадными людьми, а многие еще и людоедами. Заготовка еще та…
И что мы имеем? За двести, двести пятьдесят лет настоящим кочевником ты не станешь. Не перестроишься. И спросить как надо не у кого…
Вот и имеем мы то, что имеем. Ни для кого ни является секретом, что эти человеческие существа двойственны: по своим инстинктам приближаются к дикарям, но по религии и языку они близки к цивилизованному обществу. Сами они пахнут скотом, их сердца зверски, их обычаи злы…
Аргентинский гаучо не имеет себе подобного в целом свете: его нельзя сравнить ни с монголом, ни с казахом, ни с калмыком, ни с арабом, ни с цыганом, ни с индейцами американских пустынь. Он не похож ни на кого из них, он варится исключительно в своей кастрюле, то есть — он сам по себе.
Природа — его первая наставница, он родился среди наиболее диких ее явлений, вырастает в борьбе с нею и от нее же получает образование. Необъятность, дикость и суровость его родных саванн — вот впечатления, которые с детства закаляют его дух.
Одинокий, предоставленный самому себе, отторгнутый, так сказать, от общения с жизнью цивилизованных людей, постоянно в борьбе со стихиями и опасностями, он мужает сердцем, в нем зарождается гордость по мере того, как он торжествует над препятствиями, попадающимися ему на каждом шагу.
Его мысли становятся смутными, его кругозор суживается, вместо того, чтобы расширяться. Природа проявляет в нем свои неизменные и вечные законы; свобода и независимость — эти могучие инстинкты человечества, делаются непременными условиями жизни гаучо.
Лошадь доканчивает дело природы: материальный элемент оказывает свое моральное действие. Родясь, как говорят, на лошади, гаучо забывает необъятность пустынь, так как перелетает их вихрем на своем коне. Конь одновременно и его друг, и его жалкий раб. Сидя на нем он не боится ни природы, ни людей. На нем он предстает воплощением грации и изящества, которые не свойственны ни американскому
Патриархальная жизнь, которую гаучо ведет или по необходимости, или из-за пристрастия к ней, дополняет его физическое и моральное воспитание. Эта жизнь делает его сильным, ловким, смелым, она дает ему то равнодушие к виду крови, которое так влияет на его нрав.
Эта жизнь и это воспитание и дают гаучо понятие о своем превосходстве над жителями городов, которые, совершенно естественно, независимо от его воли, внушают ему глубокое презрение.
Любой горожанин плохо сидит на лошади, он не способен обойтись без посторонней помощи в пампе и в пустыне, еще более не способен достать себе те вещи, в которых чувствует непреодолимую нужду, наконец, житель города не умеет остановить быка неизменным лассо гаучо, ему противно погрузить свой нож по самую рукоятку в горло животного и он не может видеть без дрожи своей руки, обагренной кровью.
За все это гаучо и презирает цивилизованных жителей; презирает он и законы, так как они выходят из городов, а вольный и горячий сын пампы не нуждается в посторонней помощи, имея свою лошадь, лассо и пустыни, где он может жить, не боясь никого.
Вот эта-то раса, или этот класс людей, и образует, собственно говоря, аргентинский народ, подобно урагану проносятся полудикие гаучо вблизи городов и поселений. Словно вихрь разрушения.
И при этом все аспекты жизни крайне примитивны до ужаса. Никаких кибиток и юрт гаучо не имеют. Не додумались. Мужчины бродят по степи за стадами, благо зимы здесь нет и спят прямо на голой земле, завернувшись в плащ. В сезон дождей они могут прихватить с собой какой-нибудь кожаный полог, который нацепят на куст или кактус. Вот и все жилище. Тогда женщины или дети должны жить в стационарной хижине. И гаучо далеко не может кочевать, чтобы не покидать надолго свою семью.
Но что это за хижина! В Аргентине «ранчо» именуют небольшие саманные мазанки, унылые и гадкие, сильно смахивающие на маленькие курятники, крытые соломой или камышом.
Учитывая, что пыльные бури ураганной силы в степи не редкость, а ветрозащитных лесополос тут нет, то частенько эти крыши развевает по ветру.
Оттого очень часто стены таких домишек на целый метр уходят в землю. Их обитатели слышали, конечно, кое-что о том, что в городах многие люди пользуются разной мебелью, но сами привыкли во всех случаях жизни обходиться маленькими скамеечками и гамаками. Чаще же всего столы и стулья у них заменяют черепа лошадей и быков.
На всем лежит печать скудости. Свои нехитрые трапезы жены гаучо готовят на очаге, выложенном из глины, потому что камни в пампе — большая редкость. Этому очагу не требуется никакого дымохода, его роль с успехом выполняют отверстия в стенах.
Дыра побольше, начинающаяся от пола, — это вход, дыры поменьше и начинающиеся повыше — что-то вроде окон. Я говорю «вроде», потому что ни стекол, ни рам эти окна не имеют, разве что какой-нибудь «умник» приспособит промасленный лист бумаги вместо стекла, но такое здесь редко увидишь, подобные вещи в пампе расцениваются как глупое и ненужное излишество. Убогие жилища для бедных людей…