Аргентинец
Шрифт:
Саблину было неудобно говорить с ним о чем-то другом, кроме медицины. Только однажды он спросил:
— О Рогове что-нибудь слышно?
Тот покачал головой:
— Нет.
Саблин хотел узнать, как поживает Нина, но так и не решился задать вопрос. Она была подругой Любочки и, кажется, покрывала ее. Наверняка и она считала Саблина «ограниченным, черствым, зацикленным на себе фанатиком». Именно так заявила ему жена, когда он потребовал объяснений.
Для Саблина это было ударом: он привык, что если не все, то многие относятся к нему с уважением и симпатией. И вот получи — оказалось, что он «эгоист, не способный на
Варфоломей Иванович стал сомневаться в себе и в других: приглядывался, прислушивался — неужели все видели его в таком свете, а он даже не осознавал этого?
— Ты обсуждал со мной только то, что интересует тебя, — презрительно бросила Любочка. — Я уже слышать не могу про кишечных бактерий! Ты никогда не думал обо мне!
Саблин напомнил ей, что как раз на прошлой неделе он предложил ей покупать молоко у одной женщины, которая держит корову. Это было бы полезно для здоровья.
— Да пошел ты к черту со своей коровой! — огрызнулась Любочка и ушла, хлопнув дверью.
Леденея, Саблин спросил на следующий день:
— Ты хочешь развестись со мной?
Любочка кивнула, но больше они к этой теме не возвращались. Жили каждый в своей комнате, говорили друг другу «доброе утро» и «добрый вечер». Саблин клал деньги на комод, Любочка их подбирала и делала так, чтобы в доме была еда. Где она пропадала целыми днями, Саблин не знал и не хотел знать, потому что, если представлял жену в объятиях другого, ему, «не способному на глубокие чувства», хотелось воткнуть себе скальпель между четвертым и пятым ребром.
2
Однажды после лекции Жора подошел к Саблину:
— Варфоломей Иванович, у меня к вам поручение…
С тех пор и началась их незаметная дружба. По словам Купина, по всему городу была рассредоточена сеть верных людей, которые помогали делу восстания. В тайниках хранилось оружие, в подвалах заброшенных фабрик офицеры обучали стрельбе вчерашних гимназистов.
Варфоломей Иванович мог только удивляться: откуда у семнадцатилетнего юноши столько решимости и отваги? В его возрасте Саблин и его друзья увлекались рыбалкой и коллекционированием марок, а Купин и его приятели были людьми совсем иного толка: поджарые, воинственные, непреклонные. Вся молодежь сходила с ума: никогда раньше Саблин не видел такого количества юношей и девушек, готовых к драке — как за свободу, так и за место в трамвае. Что тут первично: войны и революции возникают благодаря тому, что народилось особое задиристое поколение, или молодежь приспосабливается к тому, что есть, и учится грызть и огрызаться?
Саблина восхищала их смелость, а зачастую и жертвенность, но насколько страшно было думать о том, что им совершенно не свойственно сочувствие к ближнему! И у красных, и у белых общее преобладало над частным, доброта приравнивалась к слабости, настороженность и недоверие — к воинскому долгу.
Саблин как-то спросил Жору:
— Какой вы видите Россию после победы над большевиками?
Тот сказал, что первым делом надо судить и расстрелять чекистов и всех тех, кто был причастен к грабежам и насилию. Восстание обещало быть кровавым.
— Хорошо, — кивнул доктор, — а что потом?
— Потом будет Учредительное собрание, которое и решит, по какому пути идти дальше.
Опять двадцать пять: простодушное желание поменять слагаемые местами. Откуда-то из народных,
22
Анастасия Вербицкая (1861–1928) — автор бульварных романов, пользующихся огромной популярностью в дореволюционной России.
3
Вернулась «проклятьем заклейменная» Любочка. Саблин почувствовал, как с левой стороны под реберным хрящом что-то противно заныло. Она поговорила с прислугой, потом отправилась на кухню — он все слышал или, может, чуял обострившимся до предела слухом. В доме Саблина постоянно висел вопрос: «А что дальше?» Как быть, если ты знаешь, что у Любочки есть любовник — поганый негодяй, вор с немытыми лапами? Она бы ушла к нему, да только он жил в казарме — куда ей там приткнуться?
Легкие шаги…
— Все работаешь? — Любочка заглянула в кабинет, и Саблин ощутил цветочный запах ее духов.
Он ничего не ответил и принялся выводить по-латыни слова римского философа Боэция: «Величайшее несчастье — быть счастливым в прошлом».
Любочка села в кресло. Саблин не смотрел на нее, только следил краем глаза за ее отражением в стеклянной дверце книжного шкапа. Она сняла с подола приставший волос, взглянула на него на свет:
— По мне не разберешь, то ли я седеть начала, то ли все еще в порядке. Знаешь, где я сегодня была?
— М-м?..
— На заседании женской ячейки. Решали, как нам строить пропаганду среди работниц, ведь у большинства ужасно низкая самооценка. Заговариваешь о рабстве в браке, о талантах, загубленных горшками и кастрюлями, а тетки смотрят на тебя непонимающе. Советская власть освободила их от уз церковного брака, дала право на свободный развод, а они считают, что так только хуже: теперь мужчины могут наделать детей и преспокойно исчезнуть.
Любочка замолчала, ожидая ответа Саблина, но он продолжал вычерчивать латинские фразы: «Мы всегда стремимся к запретному и желаем недозволенного» (Овидий, «Любовные элегии»).
— Вообще в женском вопросе царит полная неразбериха, — вновь подала голос Любочка. — Слышал, в Саратове кто-то выпустил Декрет о национализации женщин? Но это еще что! Во Владимире создали Бюро свободной любви и велели всем женщинам от восемнадцати до пятидесяти лет регистрироваться, чтобы мужчины могли выбрать себе даму сердца. В интересах государства, разумеется.
— Ты-то что возмущаешься? — не выдержал Саблин. — Сама говорила, что при коммунизме семья отомрет. А чтобы все не выглядело банальным развратом, можно диспуты устраивать с чумазыми тетками…