Аргентинец
Шрифт:
Я питаюсь в маленьких неважных столовых, живу в диванной у Хитрука. Над дверью нашей квартиры приколочен сшитый из кухонных занавесок флаг Аргентины — это в некоторой степени защищает нас от проверяльщиков, или мы думаем, что защищает, потому что невозможно понять, по какой причине они являются или не являются в гости.
Мудрый Хитрук посоветовал мне добыть для Нины пропуск в оккупированную немцами Малороссию. Все, кто с помощью взяток могут доказать свое украинское происхождение, бегут туда. Говорят, немцы навели в Киеве «образцовый порядок»: в первый же день мобилизовали баб с тряпками и велели дочиста вымыть загаженный вокзал. На советско-украинской границе брезгливый унтер хворостиной регулирует движение
С тех пор как я поселился у Хитрука, его газету трижды закрывали. В последний раз за частушки о балтийских моряках, которые в полном составе перебрались с кораблей на бал — то есть во дворцы, где теперь размещаются флотские учреждения. Оскорбление величества налицо, так что Борис Борисович пошел изведанной дорогой: его вызвали в дом № 2 по улице Гороховой, где раньше располагалась царская охранка, а теперь — Петроградское отделение ЧК.
— У революции отсутствует чувство юмора, — сказал он, вернувшись. — А это означает, что она дура.
На следующий день Борис Борисович отправился с жалобой по комиссариатам, в которых, кстати, заседают члены правления некогда славного Союза российских журналистов. Те только руками замахали: изыди, нечистая сила! Но Хитрук все-таки снова воскрес, получив разрешение на газету через подставных лиц.
— Страна жаждет настоящей прессы, и мы ее дадим! — заявил он.
Самая большая беда — у него не хватает средств. Благотворители, не видя ощутимых результатов, начинают ссылаться на трудные времена, реклама в газете запрещена, а продажи не окупают затрат. Божественная Дурга оказалась права: Россия куда больше нуждается в практических советах, нежели в критике Совета рабочих и солдатских депутатов.
Распространители газет — бывшие чиновники, потерявшие места во время великой забастовки, стоят на каждом углу и помимо печатных изданий продают революционные банты и самодельные зажигалки. Я посмотрел на ассортимент, поговорил с торговцами: для них невыгодно связываться с оппозиционными газетами — если издание закрывают, то милиция отбирает товар. Дохода с каких-нибудь «Анекдотов» или порнографических открыток гораздо больше, чем с творений Хитрука и его компании. В России пресса любого толка настолько дискредитировала себя, что ее покупают только преданные последователи. В большевистских газетах правды нет, а оппозиционная печать не может публиковать правду: во-первых, нет достоверных сведений — корреспондентские сети полностью уничтожены; а во-вторых, за правду можно угодить на Гороховую.
Пока большевики стесняются официально зажимать свободу слова и «буржуазные» издания прикрывают под предлогом, что в стране мало бумаги: мол, ее надо распределять в зависимости от того, чьи интересы представляет газета. Так как буржуазии мало, а рабочих много, то оппозицию надо лишить права высказываться. На уличных митингах то и дело появляются ораторы, заявляющие, что «в трудный для Родины час» нельзя критиковать правительство. Уж не знаю, кто они — нанятые агенты или болваны-добровольцы, которые считают, что «наше» по определению означает «правильное».
Хитрук негодует, переживает и пьет порошки от головной боли. Он уже не знает, как «будить народ»: что еще с ним надо сделать, чтобы тот пришел в себя и хотя бы попробовал защищаться?
Борис Борисович расспрашивал меня об аргентинской печати:
— Стало быть,
— Ну да. И первое, что сделала пресса, — начала его клевать.
— Вот бы нам таких политиков!
Я намекнул на то, что свобода прессы в Аргентине ограничена не законом, а волей влиятельных семей, которые владеют газетами, но было поздно: Хитрук уже решил, что рай на земле существует.
Он вынужден подчиняться большевикам: если газету окончательно прикроют, то без работы останутся два десятка человек. Кроме того, неуживчивый Борис Борисович может навлечь беду не только на себя: в его квартире то и дело ночуют скрывающиеся от милиции члены кадетской партии.
У меня стойкое ощущение, что даже Бог запутался в наших делах и подал в отставку: делайте что хотите. С упорством жука-скарабея я катаю навозный шарик из возможностей и денег — эдакий древнеегипетский символ солнца и жизни. Работаю у Хитрука внештатником. Все началось с того, что я предложил ему поместить на первой полосе мою статью с крупным заголовком: «Универсальные заменители колониальных товаров — чая, кофе и пр.», чтобы привлечь интерес к газете. Борис Борисович возмутился и сказал, что не станет менять направление с остросоциального на кухонное, но я убедил его, что трудно придумать более наглядную иллюстрацию к нынешним временам. Продажи сразу подскочили. Теперь у Хитрука распоряжения Совнаркома по левую сторону, а по правую — «Рожь и пшеница в зернах: что приготовить с использованием минимума дров?». Показательно и невинно — ни один цензор не придерется.
Помимо газет Хитрук издает мои воспоминания о босяцкой юности: рецепты тегеранских голодранцев, шанхайских кули и эмигрантов Буэнос-Айреса. Выходят они на прекрасной оберточной бумаге, без обложки, отлично продаются, и, по слухам, от которых млеет тщеславное сердце автора, мои брошюрки бережно хранят и передают от отца к сыну.
Целыми днями я сижу у Дурги в швейцарской и перевожу казенные чернила на бессмертную рукопись «Поваренная книга неунывающего интеллигента». Я расспрашиваю гостей Хитрука об их способах выживания; Дурга ставит условие посетителям домоуправления: справка в обмен на толковый рецепт. У меня набралось больше десятка различных способов приготовления селедки — без жиров и овощей.
Я диктую, Дурга печатает на машинке:
— Мучная каша. Залить кипятком полстакана ржаной муки и мешать, пока не разобьются комочки.
Расхлябанный «Ундервуд» гремит, на столе подскакивают скрепки и крышка от курильницы.
— А потом? — останавливается Дурга.
— Всё, каша готова.
— Может, сахарину еще?
— Буржуйка выискалась! Ржаная мука и так сладкая. Хотя соль не помешает.
Я хожу в Публичную библиотеку и извлекаю из пыльных томов сокровенные знания: «Полезные растения и грибы нашей губернии». Для бедных мы печатаем «Суррогатный хлеб и допустимые примеси в нем», для богатых — «Леденцы, помадки и сухаро-сахар». Моя гордость и отрада: «Способы домашней выгонки» — так целомудренно называется пособие по изготовлению самогонных аппаратов. На очереди двухтомник по двенадцать страниц на книжку: «Радости влюбленных» и «Средства предохранять себя от беременности».
В мае я официально превратился из принца в нищего: большевики выпустили декрет, отменяющий право наследования — папенькино имущество перешло в достояние республики. Но я все-таки являюсь владельцем маленькой коробки из-под конфет, внутри которой спрятаны гонорары, полученные от Хитрука. Я берегу ее как зеницу ока и ношу в нагрудном кармане, который застегивается аж на три крючка.
Я обедневший царь Кощей, я чахну над златом и все еще надеюсь унести свою Василису в тридевятое царство, где ее не достанет богатырь-народ, которому лишь бы украсть чужую жену. Он, бедняга, именно так понимает молодецкую удаль.