Архитектор
Шрифт:
Спрятанные снежным покровом кусты роз в саду спали в глубоком забытьи.
Мы, словно в молодости, строили планы; чистили жилище, отбеливали белье перед Рождеством; и у нас еще было впереди лето с грозами, и наши памятные места, и виола Люсии, и мое оконченное строительство.
Глава 19
Superbia *
(*лат. «Гордыня» - один из семи смертных грехов)
Мастер не мог оставить в веках свое имя. Иначе это выглядело бы проявлением вопиющего тщеславия. Никаких притязаний на личную славу. Аббревиатура, проставленная на закладных камнях – вот и все, на что я мог рассчитывать как творец.
– Вывернуть себя наизнанку
Карло возразил:
– Они запомнят, в покаянии пребывая в этих стенах.
Я встал, и, шагами меряя амбулаторий, продолжил:
– Его нельзя отпускать без отеческого благословения. Они растащат его на клочки! Не будут знать, кто его породил. Когда купол острый ставили, как они меня прославляли! Потом свыклись: и чудеса меркнут, если видеть их ежедневно. Но так хотелось бы свое имя оставить ему. Вписать в местные хроники хотя бы. В летописи. А лучше – чтобы они слагали легенды обо мне. Чтобы они всегда смотрели на меня, столь притягательного в непохожести на других, и знали мое имя! Карло, когда жажда почестей перестанет казаться чем-то постыдным?
***
Оставались какие-то мелкие зацепки. Нерешенные вопросы. Назначение Пьера следующим владыкой ремесла, открытие Жозефого цеха витражистов. С последним мы сроднились уже совсем закадычными друзьями. Неторопливым вечером за вином с Жозефом, я разродился:
– Разыщи Люкс и приведи ко мне.
– Святые хрены… - жалобно протянул приятель.
– Делай что тебе велели!
– Но как мне затащить ее сюда? Она к тебе и на порог не глянет!
К такому я был готов. Приблизившись к помощнику, я в заботливом жесте поправил его сюрко.
– Скажи ей, что я несчастен. Глубоко несчастен!
***
Жозеф сам открывал двери моего дома и приходил, когда хотел. Сейчас, едва заслышав его шаги, я вынырнул из ковровой теплоты покоев.
– Заглотила? – подавил я чуть ли не истеричный смешок.
– По самое не хочу! Эй! – Жозеф, озираясь, собрался выложить какую-то тайну, - ты знал, что устав избавляет артистов с обезьянами от дорожной пошлины в обмен на кульбит дрессированной зверушки?!
– Откуда ты это…? – вдруг меня осенило, - о нет, я же учил ее наукам!
– Потом, все потом, - шикнул помощник, и провел гостью в комнату.
Низенькая Люкс из-за природной миниатюрности постарела лишь лицом. Ты удовлетворишься тем, что я прогнулся, а я тебя перехитрил. Расправив свои платки и юбки, вновь цветастые, аляпистые, моя желтокожая, загорелая, такая близкая и в то же время чужая Люкс ждала, когда я начну говорить. И я возвестил:
– Сам король приедет на освящение Собора!
Она в фальшивом ликовании присвистнула.
– Вот те на! Государя пригласил? Такой тщеславный болван, как ты, только и тешит самолюбие. Ничем не поступится, даже наврет про свои мнимые несчастья, лишь бы самоутвердиться перед теми, кто попроще будет. Чего ж ты не позвал к себе того рыжего умника из Ами? Испугался, что он тебя размажет, как раствор меж блоков? Видишь, чего и помню, недаром изводил своими уроками мастерства. Мастер!
– Мастер? – вытаращился я на нее.
Мы перестали дышать.
Радуйся, Мария, благодати полная: разменяв который по счету десяток, растеряв всякую приятность облика, красноречие и былые надежды, мне, наконец, удалось расшатать и ее горизонты, удалось и до нее достучаться: я был для Люкс, тем, кто я есть. Архитектором.
Люкс утомленно спросила:
– Ты ведь уже жалеешь об этом?
Но я не сожалел. Кинул топор в замерзшее озеро, расколол лед. И как звенела тишина зим расставания, как в стынущих небесах черные деревья качались – так случается, когда разрываешь отношения с кем-то. Храни молчание на всех путях, будь злопамятен – не много ли чести для такой, как Люкс? Ее удел был определен издавна: слушать
– Все еще уверена в том, что умрешь позже меня?
Но она тоже вела стратегию:
– Я уверена в одном: ты дашь мне денег за похвалу. Но, вот тебе крест, задарма скажу как на духу про твой Собор, что чувствую: разрази меня гром, восхитительно!
И я сдался.
– Можешь не задерживаться, Люкс.
– Мой сеньор, – поклонившись, удалилась цыганка.
Когда-то она сгребла меня в охапку на колокольне, чумазый ребенок, когда она делала все, что она делала, шагала на ходулях потехи ради, я удивлялся: «Ей ведь совсем не страшно! Неужели она совсем не боится потерять репутацию!» Она не боялась, да и репутации у нее не было. Поэтому и держалась в обществе куда раскованнее, будучи счастливой нищенкой, горбуньей, смеялась над байками, воровала фрукты, была такой, какой ее создал Господь.
Меня же всегда что-то давило сверху, на плечи, невыносимой тяжестью, всю жизнь. Конечно же, я называл это «Гора» или «Скрипт», а потом – «Собор».
***
– Забудь о них, фра, - напутствовал Жозеф, - они того не стоят. Так долго идешь к цели, а они не могут признать открыто твою победу, иначе придется заодно и признать, что сами живут в дерьме. Потому что не могут осмелиться мечтать о чем-то большем и, еще тягостнее, брать на себя ответственность и следовать мечте. Увидев мои первые витражи, они спросили: кого ты копировал? Кому заплатил, чтобы тебя взяли в артель? Что толку от твоего красочного стекла, если трудишься много, а получаешь мало? Вопросы, которые унижали по своей сути. Но ты забудь о них. Эта цыганская карга злословит о шедевре, потому что бесится, ибо не удалось тебя заполучить. И лисья морда из Ами – клянусь желудком Святого Фомы, что рыжий – безобразнейший из цветов! Климент – ну и имечко! Он-то точно изгадит и раскритикует всю постройку, в пух и прах разнесет, конопатый мошенник. Ты должен переступить через них, как через вылитые помои. Вон из горожанской трясины, вон! Забудь! Мы собрали совершеннейшую штуковину. Король уже едет к нам на торжество! Чего еще тебе не хватает?
– Простил ли ты мне гибель Агнессы?
…Мы восстанем неоскверненными, мой ангел и цветок Богородицы, целомудренная лилия долин, в поднебесном полете от шпиля наверх, в белоснежных мантиях, в литургиях и хорах…
Витражист не произнес ни слова.
Сквозняк резко хлопнул ставнями. Слезы, неприлично меня выдающие, скатились к подбородку студеными каплями.
– Что здесь случилось? – жена вернулась с паперти, где после проповеди Карло одаривала страждущих хлебом.
– Ансельм Грабенский здесь случился, - Жозеф нацепил новую, приобретенную ради демонстрации своей теперешней престижной должности, шапку с поднятыми краями, расшитую самоцветами и покинул нас.
***
Заперев окна, я придвинулся к Люсии и указал на пустой зал:
– Вот и все, госпожа. Остались только мы с тобой.
Супруга вспомнила старинную шутку:
– Две домовины рядом.
Глава 20
Вертикаль Духа
Боль говорит, что жив.
Боль говорит, что неправильно.
Потому что все время боль.
Под креслом завел скамеечку, чтобы не касаться ногами холодного пола. Чем старее, тем меньше хочется прикасаться к земле; отрываешься, как можешь, в последнем яростном рывке, и, наконец, умираешь. Веснами пускал себе кровь, очищал желудок от пищи. Летом избегал вина, ванн и кровопусканий, избегал близости с женщинами, не ел горячего, чтобы воспрепятствовать появлению красной желчи. Осенью остерегался черной желчи: подолгу ходил пешком, допоздна работал, исправно посещал бани. А с наступлением зимы больше не мог ограничиваться в трапезе, настолько ослаб перед жестокостью холода.