Архив
Шрифт:
Как бы ни было приятно его прикосновение, расхаживая по Коридорам, я думаю совсем о другом. О его словах. Я пыталась избавиться от этих мыслей, но они снова и снова крутились в моей голове.
«А что, если…» эхом повторяет память.
«А что, если…» следует за мной по пятам.
«А что, если…» приходит вслед за мной домой.
Глава двадцатая
Я выглядываю в холл из-за двери, ведущей в Коридоры, и убеждаюсь, что все чисто. Надев кольцо, выхожу на третий этаж. Мне удалось сократить
На стене напротив висит зеркало, и я разглядываю в нем себя, прежде чем пойти домой. Несмотря на усталость, изъевшую меня до костей, несмотря на страх и растерянность, я выгляжу… очень неплохо. Дед всегда говорил, что учит меня «играть в карты», что всегда можно выиграть, если ничего не отразится в моих глазах. Должно быть хоть что-то — морщинка на лбу или сжатые зубы.
Но меня ничто не выдает.
За своим отражением я вижу марину, покосившуюся, словно бушующие на ней волны сдвинули с места раму. Я подхожу и поправляю ее. Картина слегка скрипит, когда я ее двигаю. Кажется, здесь все может рассыпаться от одного сквозняка.
Я возвращаюсь домой. Переступив через порог, замираю в изумлении.
Я готовилась к пустым комнатам, к стопкам объявлений о доставке еды на дом. Но к этому оказалась не готова. Все коробки распечатаны и аккуратно сложены в углу, целлофановые упаковки сложены в мусорные пакеты, а наша квартира стала походить на обычное обитаемое жилье. Мебель собрана и аккуратно расставлена по местам, папа стоит у плиты, помешивая что-то в кастрюльке. На прилавке рядом с ним лежит раскрытая книга, и он делает какие-то пометки на полях, достав из-за уха карандаш. За кухонным столом сидит мама, разложив перед собой образцы с оттенками краски. Судя по всему, она совершила набег на лакокрасочный отдел хозяйственного магазина.
— Ой, привет, Мак! — говорит она, подняв голову.
— Я думала, вы уже все покрасили.
— Мы начали, — говорит папа, сделав очередную пометку в книжке.
Мама качает головой и перекладывает свои образцы.
— Он не вполне подходит, понимаешь? А все должно подходить идеально.
— Тебе звонила Линдси, — говорит папа.
— Как дела с Уэсом? — спрашивает мама.
— Нормально. Он помогает мне с «Божественной комедией».
— Ага, это у них так теперь называется?
— Пап!
Мама хмурится:
— Разве ты не брала с собой книгу, когда уходила?
Я смотрю на свои пустые руки и начинаю лихорадочно вспоминать. Где же я ее забыла? В саду? В студии? У Никса? На крыше? Нет, на крыше ее уже не было.
— Я же тебе говорил, они там не чтением занимаются, — шепчет папа.
— А он такой… своеобразный, — говорит мама.
— Ты еще не видела Мак, когда они вместе. Клянусь, она улыбалась!
— Ты что, действительно готовишь? — пытаюсь я сменить пластинку.
— Не стоит так удивляться.
— Мак, что ты думаешь об этом оттенке зеленого?
— Еда
Я накрываю на стол, силясь понять, почему мне так больно. И где-то в процессе между наливанием воды в стаканы и раскладыванием мяса во фритюре, начинаю понимать. Потому что так живут все нормальные семьи. Мама не выжимает из себя наигранных улыбок, а папа не пытается слиться со своей тенью.
Это нормально. Привычно.
Без Бена.
После моего брата осталась рана, и она начала заживать. И когда она окончательно заживет, его не станет. Разве не этого я хотела — чтобы мои родители перестали бежать от самих себя? Но что, если я сама еще не готова отпустить Бена?
— Ты в порядке? — беспокоится папа. Я поняла, что застыла с вилкой у рта. Мне хочется сказать им четыре коротеньких слова, которые разрушат все. Я скучаю по Бену.
— Маккензи! — зовет мама, и улыбка исчезает с ее лица.
Я моргаю. Я не могу этого сделать.
— Простите, — говорю я. — Я тут подумала…
Думай, думай, думай.
Мама с папой внимательно за мной наблюдают. Я продираюсь сквозь паутину лжи в подсознании, чтобы найти что-нибудь подходящее. Я улыбаюсь, хотя, должно быть, моя улыбка сейчас похожа на болезненную гримасу.
— Мы можем испечь печенье после ужина?
Мама озадаченно хмурит брови, но кивает:
— Конечно. — Она покручивает вилку в руке. — Какое печенье?
— Овсяное с изюмом. Твердое такое.
Когда печенье уже в духовке, я перезваниваю Линдси. Проскользнув в свою комнату, я молча слушаю ее рассказы. Она настраивает гитару и болтает о родителях и каком-то парне в спортзале. Где-то посреди рассказа о новом учителе музыки и о попытках мамы сесть на диету, я решаюсь ее перебить.
— Послушай, Линдс.
— Да!
— Я тут думала. О Бене. Много.
Как ни странно, мы с ней никогда не говорили о Бене. По какому-то молчаливому соглашению он оказался за гранью допустимого. Но я ничего не могу с собой поделать.
— Да? — переспрашивает она. Я слышу тихий стук — она отложила гитару в сторону. — Я думаю о нем постоянно. Прошлым вечером меня попросили посидеть с ребенком, тоже мальчиком. Он хотел рисовать только зеленым карандашом, и ничего другого видеть не желал. И я вспомнила Бена и как он любил рисовать синим карандашом. И невольно улыбнулась, хотя мне хотелось плакать.
Глаза горят. Я протягиваю руку к синему медведю, на носу которого красуются очки.
— Знаешь, — продолжает Линдси, — у меня странное ощущение, что он не ушел, потому что я вижу его во всем окружающем мире.
— Я боюсь, что стала его забывать, — шепчу я.
— Нет, это не так, — уверенно говорит она.
— Откуда ты знаешь?
— Если ты имеешь в виду мелочи — звук его голоса, цвет волос и что-то подобное, то это ничего. Ты это рано или поздно забудешь. Но Бен — это не только волосы, глаза и голос, понимаешь? Он — твой брат. Для тебя он состоит из разнообразных моментов вашей жизни. Ты никогда этого не забудешь.