Архив
Шрифт:
— Никому нельзя этого рассказывать, — говоришь ты. — Даже родителям. Даже лучшим друзьям. Даже Бену.
— Но почему?
— Люди ведут себя глупо, когда дело доходит до смерти.
— Я не понимаю.
— Если ты расскажешь кому-нибудь, что есть место, где их любимые матери, братья или дочери еще существуют хоть в каком-то виде, они перевернут мир, чтобы найти их.
Ты задумчиво покусываешь
— Что бы люди ни говорили, ради этого они пойдут на все.
— Откуда ты знаешь?
— Потому что я сам бы так сделал. И, поверь, ты тоже.
— Ни за что.
— Может, теперь и нет, ведь ты уже знаешь, что такое История. И знаешь, что я никогда не прощу тебя, если ты попытаешься кого-нибудь разбудить. Но не будь ты Хранителем… Если бы ты думала, что потеряла дорогого человека навсегда, а потом узнала бы, что можешь его вернуть, ты бы вместе со всеми остальными пыталась пробиться через завесу миров, зубами и ногтями прокладывая себе путь, лишь бы освободить его.
У меня в груди вместо сердца кусок льда, разрывающий легкие. Бен лежит в ящике так же, как лежал под простыней в больнице. Только кожа не синяя от гематом. На щеках играет легкий румянец, будто он уснул. И одежда на нем такая же, как в тот день: зазелененные джинсы и черно-красная полосатая футболка, его любимая. Дедушка подарил ему эту футболку в свое последнее лето. Со стороны сердца там нарисован крест, потому что Бен любил торжественно говорить: «Клянусь своим сердцем». Когда дедушка дарил ему эту футболку, я была рядом. Бен носил ее, не снимая, и когда от нее уже начинало вонять, приходилось силком с него ее стаскивать, чтобы положить в стиральную машину. Сейчас она ничем не пахнет. Его руки аккуратно лежат по бокам, и это выглядит так неправдоподобно, потому что Бен любил спать, засунув кулачки под подушку. Но зато я могу увидеть человечка на его левой руке. Это я нарисовала его в то утро.
— Привет, Бен, — шепчу я.
Я хочу прикоснуться к нему, но у меня не поднимается рука. У меня не хватит силы воли убрать ее, если я до него дотронусь. И снова опасная мысль начинает кружиться в голове, выискивая слабые места в моей логике.
Если Оуэн проснулся и не сорвался, почему этого не сможет Бен?
Что, если некоторые Истории не срываются?
Их вынуждают проснуться злоба, беспокойство и страх. Но Бен никогда не боялся, не злился и не беспокоился по пустякам. А сможет ли он проснуться? Может, Истории, которые не просыпаются, потом и не срываются? Но ведь Оуэн проснулся, — раздается голос в моей голове. Если только его не разбудил неизвестный Библиотекарь, который попытался стереть ему память. Может, в этом все дело? Оуэн не срывается, потому что сам не просыпался.
Глядя на распростертое тело Бена, я пытаюсь убедить себя, что это не мой брат.
Если бы я его не увидела, было бы намного легче в это поверить.
В груди разливается боль, но я не могу плакать. Темные ресницы Бена опущены, волосы вьются аккуратными завитками. Я вижу, что один из локонов выбился и, словно
Я не хотела ничего другого.
Но едва мои пальцы касаются его кожи, Бен распахивает глаза.
Глава двадцать вторая
Вскрикнув, я отдергиваю руку, но уже слишком поздно. Бен моргает своими большими, теплыми — совсем как у мамы — глазами.
И садится.
— Маккензи? — спрашивает он.
Боль в моей груди уступает место панике. Бешено колотящееся сердце вдребезги разносит спокойствие, которое я должна сейчас демонстрировать.
— Привет, Бен, — выдыхаю я. От шока мне тяжело говорить.
Мой брат оглядывает комнату — ряды полок и ящиков до потолка, полумрак и пыль. Здесь все ему чуждо. Он торопливо свешивает ноги с края ящика.
— Что случилось? — Я не успеваю ответить, потому что он продолжает спрашивать. — А где мама? Где папа? — Он выпрыгивает из шкафа и сопит, нахмурив брови. — Я хочу домой.
Я протягиваю ему руку.
— Тогда пойдем домой, Бен.
Он хочет взять меня за руку, но останавливается. Снова начинает озираться по сторонам.
— Что происходит? — спрашивает он испуганно.
— Пойдем, Бен, — говорю я.
— Где я? — Чернота в его глазах начинает подрагивать. Нет.
— Как я сюда попал? — Он делает маленький шаг назад. Подальше от меня.
— Все будет хорошо, — говорю я.
Он смотрит на меня с выражением, полным паники.
— Расскажи мне, как я попал сюда. — Растерянность. — Это не смешно. — Огорчение.
— Бен, прошу тебя, — мягко говорю я. — Давай просто пойдем домой.
Не знаю, о чем я думаю. Да и могу ли я думать. Я смотрю на него и понимаю только то, что не могу оставить его здесь. Это Бен, а я клялась себе сотни раз, что никому не позволю причинить ему вред. Ни чудовищам под кроватью, ни пчелам во дворе, ни теням в чулане.
— Я не понимаю… — Он запинается. Глаза начинают темнеть. — Я не… Я был…
Этого не должно случиться. Ведь он не сам проснулся. Он не должен…
— А почему… — начинает он.
Я шагаю к нему и опускаюсь на колени, так, чтобы взять его руки в свои. Сжимаю их и пытаюсь улыбнуться.
— Бен…
— Почему ты не рассказываешь мне, что случилось?
Он пристально смотрит на меня. Чернота расползается слишком быстро, съедая теплоту и цвет. Все, что я вижу в его глазах, — отражение своего лица, искаженного от боли и страха, и нежелания верить в то, что он срывается. Оуэн не сорвался. Так почему срывается Бен?
Это несправедливо.
Бен начинает плакать и всхлипывает.
Я его обнимаю.
— Будь сильным для меня, — шепчу я в его волосы, но он не отвечает. Я прижимаю его крепче, словно пытаясь удержать того Бена, что я знала, сохранить его рядом с собой. Но он отталкивает меня с потрясающей для такого маленького тела силой. Я падаю, и пара чьих-то рук ловит меня.
— Отойди! — приказывает поймавший меня человек. Роланд.
Он смотрит на Бена, но слова предназначаются мне. Отодвинув меня в сторону, он шагает к моему брату. Нет, нет, нет, — думаю я, и слово повторяется в моей голове на разные лады, словно тиканье метронома.