Архив
Шрифт:
«Да он не лишен интеллекта», – подумал Суворов.
– Поймите и меня, – продолжал Глотов. – Я, как узнал о вашей… тайне, сам лишился покоя. Но я джентльмен, а не бандит с большой дороги. К тому же тоже из приличной семьи.
– Вы не боитесь за себя? – спросил Суворов.
– Я боюсь за вас, – ответил Глотов, свысока посмотрев на Суворова. Он на всё глядел с высоты своего низкого происхождения.
– Это внушает оптимизм. Хорошо, запишите телефон.
– У меня он есть.
Когда Суворов подошел к своему дому, он поднял голову, точно кто окликнул его, и увидел в небе ту самую луну. Наполненная бледным светом, полная луна плыла над землей. От луны исходило сияние, заметное тогда, когда она скрывалась за тучей или за крышами домов. Сквозь скорлупу
Суворову приснился Глотов, милиционеры, горящий архив… С утра он едва не уехал в Перфиловку. «Вытащу всё во двор, – думал он, – оболью керосином и сожгу». Георгий Николаевич представил, как горит архив, и тут же увидел, что это сгорает он сам. Он машинально раскрыл папку, где среди прочих бумаг был набросок портрета полководца Суворова, и вздрогнул. Александр Васильевич смотрел ему прямо в глаза и – презрительно улыбался!
XXIX
– Как интересно, – сказала Ирина Аркадьевна, – я думала, у него просторный дом, большой сад, но он верен себе и в малом.
– В малом? – Суворов остановился. – Гляньте, какой отсюда открывается вид.
– Может, не пойдем сегодня на море? – жалобно попросила Надя.
– Надо купить простокваши, смазать ей плечи.
– У меня есть мазь от ожогов, – Суворов вспомнил о баночке, что дала ему Адалия Львовна. – Так в чем малом он верен себе, Ирина Аркадьевна?
Ялта лежала у их ног как прекрасная невольница. Одного этого было достаточно, чтобы почувствовать себя на верху блаженства. Но Ирине Аркадьевне для этого не хватало лишь самой малости. Она прекрасно видела, что Георгий Николаевич не находит себе места. Иначе он не поднялся бы второй раз за неделю к домику Чехова. Неделю они в Ялте, а по сей день не произнесено ни слова о чувствах, переполнявших их. Ей ли было не видеть, что Суворов влюблен в нее и изо всех сил сдерживает себя; расходуя, расплескивая себя на шутки, восклицания, физическую нагрузку. Его переполнял восторг, но он не позволял ему захватить себя целиком, а отдавался ему по частицам, по крохам, по искоркам, как Чехов отдавался своим рассказам. А может, это и есть счастье? В себе же Ирина Аркадьевна чувствовала такой прилив сил, который возможен лишь при очень сильном чувстве. «Мы передерживаем, передержали себя, – думала она, – не даем вспыхнуть нашей страсти, словно боимся ее». Георгий Николаевич позволял себе открыто любоваться ею, дарить ей комплименты, цветы, ласковые взоры, прикасаться губами к ее руке, но не более того! Она ему отвечала тем же, только по-женски более беззаботно. Это было, разумеется, вполне естественно, так как по большому счету она была очень признательна ему за то, что он вывез ее на курорт вместе с дочерью. Но что значит признательна?«Где вы видели женщину, которая не мечтала бы свою признательность излить в любви? Беззаботность не подвигает нас к близости, – думала она. – Нам нужна встряска, какая-то встряска, чтобы стронуть с места и бросить друг к другу».
– Не хватает землетрясения, – произнесла она вслух и засмеялась.
– Что? – спросил Георгий Николаевич.
– Нет, ничего. Это я так, – Мартынову охватила краткая досада – непонятно на что. Суворов нерешителен, холоден с нею? Нет. Ведет себя не как мужчина? Не то, настоящий мужчина всегда сдержан. Но не так же! Однако девушки не оставляют его без внимания. Какие бесстыжие, эти комсомолки!
– Так в чем малом? – переспросил Суворов, провожая недоуменным взглядом хихикающих девиц.
– В малом, Георгий Николаевич, это вот что… Позволите, я обопрусь о вас? Камешек попал в туфлю. Я не знаю многих фактов биографии Чехова, но мне кажется, он ценил миниатюрные вещи, любил собирать их, так как только коллекция наполняла его душу покоем и приносила в жизнь хоть какой-то смысл. Вы понимаете меня?
– Об этом можно сказать проще, мама. У него каждый рассказ жемчужина,
Суворов невольно взглянул на девочку.
– Да, Надюша, но я имела в виду еще и другое. Он так сильно любил то, что любил, что просто боялся громадности своих чувств. Поэтому и растратил себя на маленькие шедевры. Ты, Надя, права, это бриллианты в шкатулке.
– В той? – спросила Надя, как показалось Суворову, с особым значением взглянув на него.
Суворов насторожился. Он уже стал забывать о шкатулке, бриллиантах, о разбитой своей юности. Мартынова ничего не ответила дочери.
– В малом, – продолжила она, – это то, что он и в жизни дворцам и паркам предпочитал маленький домик с крохотными комнатушками, где всегда полно народу, где всегда шумно и тесно, где столько переплетается всяких разных чувств, что домишко гудит, как вулкан.
– Вот только странно, как в такой тесноте он находил простор мыслям? – сказал Суворов. – Впрочем, для описания любой судьбы достаточно одной мысли: есть счастье или его нет. Если счастье есть, то оно есть. Если нет, то его ищут. И, пожалуй, еще одно соображение: если чувства анализируются, это не чувства. Нет, вы гляньте, действительно, изумительный вид. Я, кажется, знаю, почему Антон Павлович забрался так далеко от моря.
– А мне море напоминает Айвазовского, – сказала Надя.
Она, прищурившись, старалась охватить водную гладь одним взглядом, но у нее это никак не получалось. «Как у Чехова с изображением жизни», – глядя на Надю, подумал Суворов. Девочка была угловатая, но в ней уже проявлялись черты, обещавшие стать очень привлекательными.
– Почему, Георгий Николаевич? – спросила Мартынова.
– Чтобы иметь возможность разом окинуть его взглядом. Как собственную жизнь. Море, Ирина Аркадьевна, это нереализованные чувства. В том числе, и те, что никогда не реализуются.
– Да, издали оно громадное и цельное, а приблизишься, и распалось на брызги света, воды, запаха. И сразу ощущаешь на лице, в душе, на коже его живую плоть.
– Да-да, вы совершенно правы.
Надя вдруг помрачнела:
– У меня страшно болит голова.
Ирина Аркадьевна забеспокоилась, прикоснулась губами к ее лбу, заставила показать язык и горло. Вроде не было ничего смертельного, но она повела дочку лечиться домой, а Суворов направился купить вина и фруктов.
– Баночка в саквояже! – крикнул он им вслед. – В боковом кармашке!
«Как она великолепна, – подумал он об Ирине Аркадьевне, – и ее, как море, нельзя окинуть одним взглядом. На нее надо смотреть всю жизнь, пришла ему в голову мысль, страшно смутившая его. Неужели здесь всё определится? Когда?»
– Что-то я забыл, о какой шкатулке шла речь? – как бы между прочим, спросил Суворов у Ирины Аркадьевны, когда они вечером втроем пришли на набережную. Его не оставляла мысль о ней, и оттого было не по себе.
Ирина Аркадьевна смотрела на огни фонарей вдоль набережной, на огни в каютах теплохода, на дрожащие огни в черной воде и ощущала, как они горячи. Они горячи, как слова объяснения, которые осветят и согреют им будущую жизнь. Она ощущала в себе жар от предстоящего объяснения. Что оно неизбежно, она была абсолютно уверена. Они уже оба на краю. Нельзя более ступить шагу, чтобы не сорваться вниз. «Сегодня мы с ним сорвемся вниз, сегод…»
– Шкатулке? – удивилась Мартынова. – Ах, вы о той шкатулке? Да вы сами, Георгий Николаевич, рассказали о ней. Помните? Когда танцевали, справляя новоселье?
– О шкатулке? Когда танцевали? – растерянно улыбнулся Суворов.
– Да-да, вы тогда весь вечер говорили о том, какой эффект произвел на ваших гостей рассказ Софьи о шкатулке с бриллиантами. Дуэль, горы, лошади. Мне понравилось.
«Неужели я рассказывал о Софье и шкатулке? Наверное, тогда я еще был весь во власти печали от разлуки с ней», – подумал Суворов и вдруг понял, что время не властно над его печалью. Софья сейчас где-то вон в той стороне, за семью морями, за семью горами… Вечер потерял для Суворова часть своей прелести, и это сразу увидела Ирина Аркадьевна.