Арифметика любви
Шрифт:
Да, такое «общее» важно. Или — совсем не важно. Ведь у Вишняка оно общее и с теми, с кем он спорит, кому о своей «правде» говорит и… кто ее не слышит. Должно быть, мало иметь только возможность (физическую) ощутить «дыхание, ритм, цвета и тени» революции.
Вишняк знает это: недаром так настойчиво упрекает он современных «историков» — в рационализме.
Слишком ясно, что чистые рационалисты (а таково большинство «чистых политиков» никаких «дыханий и ритмов» услышать не могли. Не услышат они и Вишняка. У них нет органов для восприятия объективной правды.
А
Будет ли это суд над ней — не знаю. Во всяком случае, отметить Данную сторону считаю нужным.
М. Вишняк отнюдь не призывает к забвению прошлого, прошлых ошибок: «в памяти прошлого предостережение будущему», а что касается ошибок — то «иногда ошибки хуже преступлений».
«Меа culpa [104]— всегда достойно уважения, как акт мужества, — говорит он еще. — Покаяние всегда полезно для самопознания и самооценки кающегося». И, как будто в прямой связи с этим, он бросает упрек: «…В. Маклаков пишет о чужих, пишет о своих (людях его партии), но только не о себе».
Как, однако, понять этот упрек? Ведь сам-то Вишняк не только о себе, но и о «своих» не говорит в книге ни слова. Между тем роль этих, автору «своих», была, в течение революции, бесспорно — «виднейшей». Почему же «виднейшие» и роль их «не подвергаются ни разбору, ни даже изложению» в труде Вишняка, таком обстоятельно углубленном?
Автор предупреждает об этом в предисловии, но никаких пояснений не дает. Мы не знаем, оттуда явились перерывы в четкой линии общего его рисунка, и можем лишь строить догадки.
Опасением внести в книгу элемент субъективный — объяснить замалчиваний нельзя. Вишняк отлично понимает, что без этого элемента никакой книги не напишешь; да и бояться ли его, раз все время подчеркиваешь «свою точку зрения», свое «отношение» и т. д.?
Поищем других причин.
Мы уже отмечали, что книга Вишняка принадлежит к «счастливым» книгам, где автор не просто рассказывает о своих взглядах и отношениях, но говорит о них как о своей «правде» (о том, чему всякий остается верен до конца).
Человек, способный иметь «свою правду», бывает, обыкновенно, и природно-верным: т. е. он вообще отвергает измену, всякую, даже все, что похоже на измену. А, между тем, то и дело создаются положения, когда приходится либо «правде» своей изменить, либо совершить что-то вроде измены по отношению к «ближним»… и даже самым близким своим ближним, порою.
Если мы допустим, что именно в такое положение поставила Вишняка жизнь, — мы поймем его умолчание.
В самом деле: не уклоняясь от «правды», рассматривая, все под тем же углом зрения, «виднейшую» роль «своих» в революции, — как избежал бы Вишняк указания на их ошибки? Пусть это даже не те ошибки, которые «иногда хуже преступлений», все равно; в силах ли Вишняка пойти на хотя бы подобие измены? Нет: а так как «правде»-то он и совсем изменить не может — он останавливается. Избирает благую часть.
Именно благую: еще неизвестно, что вышло бы у Вишняка, решись он все-таки «подвергнуть разбору и изложению» роль «своих».
Вот такие редкие, краткие замечания, там и сям попадающиеся в книге Вишняка, и заставляют опасаться, что примись он все же за подробное «изложение» и «разбор», вышло бы у него кое-что… ну, не «по неправде», а не совсем «по правде»…
Нет, умолчания лучше. Так — будто и
Не было измены. Только тишина.
Вечная любовь. Вечная весна…
Судить «верность» я вообще не могу. Судить же за нее автора «счастливой» книги могу тем менее: во всей глубине понимая его «правду» — я понимаю и трудность его положения.
В моей книге-дневнике умолчаний нет (или мало), но какая в этом заслуга? Писал книгу человек сторонний, не политик, не связанный никакими «своими». Да и то еще вопрос: может быть, следовало и в ней о ком-нибудь чего-нибудь не говорить…
Слишком (для темы) краткую заметку мою я кончу, возвратившись к началу: «Два Пути» книга важная, значительная и нужная. В ней та правда о революции и России, которую нужно знать всем. Правда утверждения Февраля — и полного, доконечного, отрицания Октября.
Не к эмпирическому февралю 17 г. вернется Россия: она вернется. — и неминуемо, — на дорогу, им проложенную.
«Тот Февраль благословенный, — невозвратим и неповторим. Но живет и пребудет, пока жива Россия, идея Февраля, его метаистори-геская сущность: Россия, преображенная Февралем в нацию».
СТРАНИЧКА ПРОШЛОГО
(«Ф. К. Сологубу — для Игоря Северянина»)
Это мое стихотворение — письмо, ниже печатаемое, имеет свою маленькую историю.
Да ведь и относится оно ко временам историческим, — чуть не доисторическим для нас, — довоенным!
В апреле 1913 года Ф. К. Сологуб прислал мне в Ментону (где мы тогда находились) письмо, со вложением стихов Игоря Северянина, о Балтийском море, и посвященных мне. Письмо было откуда-то из Крыма, там Сологуб жил тогда вместе с И. Северянином, а, может быть, попали они туда, совершая одно из совместных своих турне по России.