Арифметика подлости
Шрифт:
Так и будет всегда, каждый день, смотреть на него и удивляться? В рваном халате, нечесаная, запрыгнет на колени и начнет мурлыкать, нагло елозя задницей по его уставшим причиндалам, и опять же с удивленными глазками: что, ты меня еще не захотел, милый, ты еще не проснулся?
Брр! Дался ему этот рваный халат! Вот ведь подкинул Бубнов образ. Ну не укладываются у него в голове Оленька и рваный халат на одну полку, никак не укладываются. Возвышенно-одухотворенная Оленька с распахнутыми голубыми глазоньками, и рваный халат. Нет, ни в какие ворота, ни под каким углом. В
А думать о Маринке, оказывается, приятнее. Вспоминать, какая она теплая, уютная. Вроде и не делает ничего особенного, просто лежит себе на животе да песенку какую-нибудь мурлычет, или чепуху рассказывает, а ему так хорошо, что ничего другого уже и не хочется, даже секса. Нет, секс у них был замечательный, да только с главенствующей позиции в их отношениях он как-то незаметно перекочевал на почетную вторую ступеньку пьедестала. Ведь при воспоминаниях о ней в памяти прежде всего всплывает именно лежащая на животе Маринка, подставившая под его поцелуи свои восхитительные веснушки, и тихонько напевающая незамысловатый мотивчик, а вовсе не моменты непосредственного физического контакта.
Он идиот. У него свадьба через неделю, а он рассуждает, в какие моменты Маринка нравится ему больше.
Вот Маринка бы его, пожалуй, не раздражала. Ни в излюбленной длинной юбке, ни в рваном халате, ни, тем более, вовсе без одежды. Вот на ней бы и жениться, с нею, может, и он познал бы, что такое семейное счастье.
Как сказал Бубнов: 'Счастье — это когда понимаешь, что вот это — твое, родное, только твое!'
То-то и оно. Кеба мог бы сказать о Маринке 'это — мое, родное', но разве может он сказать про нее — 'только мое'? Ведь явно не только его, явно! Даже не скрывает, что шлюха, намеренно демонстрирует, что такие отношения для нее ровным счетом ничего не означают!
Может, не так и много у нее было мужиков — как бы ей, быть может, ни хотелось выглядеть познавшей Крым и Рим — не тянет она на прожженную шлюху, нет. Но чего не отнять, так это равнодушия к нему. Позовет Кеба — придет. Не позовет — он ей даром не нужен. Не нужен он ей!
А как легко согласилась избавиться от беременности? Даже не попыталась поймать его на этот крючок, как другие бабы. Значит, ничуть им не дорожит.
Да и вообще, о чем тут думать? С Маринкой все кончено — свадьба через неделю.
Едва проснувшись, Кеба набрал Маринкин номер:
— Мне срочно нужно встретиться с тобой.
— Суббота же, это не наш день, — сонно пробормотала она. — Да и вообще институт, наверное, закрыт…
— Открыт. Но это неважно. Встретимся на твоей остановке.
— Вы с ума сошли? Это, между прочим, не только моя остановка, там еще и Оленька ваша бывает, и мамаша ее! И вообще, мы вчера попрощались, Геннадий Алексеич. Не звоните мне больше. Вам о свадьбе думать надо, об Оленьке.
— Я как раз об этом и думаю.
— Не надо. Не беспокойтесь, Геннадий Алексеич, я не дурочка какая-нибудь, все понимаю. Не узнает ваша Оленька ни о чем, не переживайте. Я никогда не причиню вам вреда. Не зовите больше, все кончено. Я больше к вам не приду.
— Через час чтоб была на остановке. И точка.
Как было велено, через час Марина стояла на автобусной остановке. У Кебы сжалось сердце — почти без макияжа, бледненькая, лицо осунувшееся — то ли со сна, то ли беременность покоя не дает, мучает токсикозом. Но и такая была желанна, и от такой исходил уют. Про такую Гена мог бы сказать: 'Эта — моя!' Но чья еще? Вот в чем вопрос.
— У тебя много мужиков? — спросил без обиняков, даже не поздоровавшись.
— Каких мужиков, вы о чем?
— Перестань 'выкать', - привычно одернул он, впрочем, не слишком зацикливаясь. — Таких же, как я.
— Таких же, как вы, не существует. Каждый человек по-своему уникален.
— Не юли, ты прекрасно поняла вопрос. У тебя много мужиков? Не обязательно таких, как я. Любых. Тех, с которыми у тебя близкие отношения. Сколько их у тебя — пять, десять, двадцать? Со сколькими мужиками ты спишь? Сколько нас у тебя?
Она покраснела, отвела глазки — где ее цинизм, где? Неужели наносное, а он не понял?!
— К чему это все? Не надо. У вас есть Оленька, женитесь на ней, живите долго и счастливо…
— Сколько?!
— Двое.
Кеба побледнел. Значит, он был прав. Пусть не пять и не десять, но двое — это тоже много. Слишком много для счастья.
Действительно, шлюха. Порядочная девушка не станет спать с двумя мужиками одновременно.
— Кто он?
— Ну к чему эти сцены ревности, Геннадий Алексеич? — возмутилась она. И это, он был уверен, настоящее. Игры кончились. — Вы уже все выяснили — Арнольдик тут ни при чем, но вас это все равно не должно волновать — я сама справлюсь с проблемой. Ольга так и будет думать, что во всем виноват Арнольдик.
— Я не спрашиваю, от кого ты беременна. Я хочу знать — кто второй? Скажи мне, я не буду ревновать. Просто скажи, кто еще, кроме меня?
— Да ну Арнольдик же! — воскликнула Марина с искренним недоумением. — Какой вы, ей Богу, странный сегодня! Сами же знаете!
— Он же тебя бросил! Как ты могла простить такое?
— Я всегда догадывалась, что чрезмерное увлечение физкультурой плохо влияет на мозговую деятельность.
— Не хами, — оборвал Кеба. — Простила? И как давно?
— Дурак вы, Геннадий Алексеич. Никого я не прощала, кроме вас. Арнольдик в очень далеком прошлом. Мне пришлось сослаться на него, чтобы Ольга не догадалась, от кого я на самом деле беременна. Теперь понятно? Что вам еще нужно? Я же сказала, что не имею к вам никаких претензий, я сама во всем виновата, сама и расхлебаю, без вашей помощи. У вас и без меня проблем хватает, у вас свадьба на носу. И хватит об этом! Господи, из-за этой глупости разбудили меня в такую рань! До свидания! То есть прощайте. И оставьте меня, наконец, в покое. Нет меня, умерла!