Арина (Роман, повести)
Шрифт:
— Ну и ну, побледнел… выходных не почитаешь, анархист. — Жора покачал головой в осуждение. — Запомни, наше дело — ходьба в тумане… Это только иногда кажется, что вырвался вперед, а потом, глядишь, ты позади всех…
Дмитрий понимал, куда клонил Жора. Осторожный хирург никогда не взялся бы оперировать Чижова, поскольку шансов на удачу тут почти не было. Недаром в Кургане, где он первое время лечился, ни один хирург не согласился ему делать операцию. А тогда он был еще не так истощен и морально подавлен. Ведь как бы врачи подчас ни скрывали от больных горькую правду, но те все равно окольными путями выведывают то, что им лучше бы не знать. Так случилось и с Чижовым, ему было известно, что местные хирурги побоялись его оперировать. Это-то и убило в
Вначале многие коллеги Дмитрия вместе с главным врачом тоже были против этой операции, мол, какой же в ней смысл, когда летальный исход неизбежен. А лишняя смерть, разумеется, не прибавит славы ни больнице, ни ее хирургам и ни на шаг не продвинет врачей вперед в познании новых возможностей человеческого организма, в развитии науки. Некоторые врачи больницы колебались, прямо не высказывая определенного мнения. И лишь Дмитрий сразу стоял за операцию. У него тоже не было полного убеждения, что все кончится удачей, но он не мог предать Чижова, который хотел операции больше жизни. Сколько надежды было в его глазах, когда он узнал, что нашелся наконец хирург, который не боится его оперировать. Вот Жора Кравченко в слегка затуманенной форме сейчас как раз и намекал, что риск Дмитрия вряд ли был разумным и пока одному богу ведомо, выживет ли его Чижов.
— Как он? — нетерпеливо спросил Дмитрий.
— Сам увидишь, раз пришел, — уклончиво ответил Жора Кравченко, прищуривая темные глаза.
Дмитрий снял с вешалки халат, на редкость широкий и короткий, точно такой же, как его толстая и низкорослая хозяйка, заведующая отделением, надел на себя (халат на нем выглядел чуть подлиннее обычного пиджака) и решительно толкнул дверь ординаторской.
Сдерживая шаг, чтобы меньше было шума, он пошел вдоль длинного коридора, в котором стояла такая тишина, что закладывало уши. Минуя двери палат, где после обеда спали больные, осторожнее переставлял ноги, но все равно шаги, казалось, бесстыдно гулко отдавались в этой томящей слух тишине. В конце коридора, так же неслышно ступая по мраморным ступеням лестницы, поднялся на второй этаж, остановился у одиночной палаты, которая находилась напротив операционной и куда было удобно вкатывать передвижные столы с больными. Дмитрия всегда волновал тот момент, когда оперированного перевозили в эту палату, он любил смотреть, как распахиваются высокие двойные двери операционной, как в коридор, где уже собрались больные, плавно выкатывается стол на колесах, на котором застыл, будто неживой, бледный и безмолвный человек. Но вот оперированный увидел своих собратьев по несчастью и, превозмогая боль, охватившую все тело так, что нельзя и понять, где больше ломит, уже слабо шевелит пальцами беспомощной руки либо через силу выдавливает на бескровном лице подобие улыбки.
Дмитрий тихо вошел в палату, приблизился к кровати, на которой полулежал-полусидел обложенный подушками Сергей Чижов. За последние сутки лицо его заметно осунулось: светлые глаза, казалось, стали шире и сильнее сверкали лихорадочным блеском, худые щеки еще глубже запали, свалявшиеся от пота волосы утратили прежнюю упругость и вяло свисали на лоб. Дышал он угнетенно и слишком часто, с легким присвистом.
— Ну, как мы тут живем-дышим? — нарочно бодрым голосом спросил Дмитрий, опускаясь на стул, стоявший рядом с кроватью.
Чижов, глядя благодарно в лицо Дмитрию и пытаясь хоть чуть-чуть улыбнуться, сказал медленно, делая часто паузы, как иностранец, плохо знающий чужой язык:
— Пока живу… Морс… вовсю хлещу… вместо водки.
— Выходит, полный графин за сутки выдул! — Дмитрий зацокал языком, делая вид, что сильно удивился.
— Это уже… второй, — пояснил Чижов.
— Ты даешь, братец!.. Ведь так лопнуть можно, вон живот-то какой, ровно у женщины беременной. — Дмитрий осторожно провел рукой по впалому и пустому животу Сергея, который вторые сутки не брал в рот ни крошки, а только пил и пил.
— Вот цежу… цежу… а душа… еще просит, — недоумевал Сергей.
— Пусть
— Сон… мой вроде… худо объезженной… кобылки… Заводишь ее… в оглобья… а она… все в сторону… норовит…
Дмитрий взял руку Сергея и сразу чуть повыше запястья нащупал пульс, глядя на часы, стал про себя считать. Пульс оказался пугающе частым. «Печально, — подумал Дмитрий, — пора бы пульсу приходить в норму, а то сердце может и стать, оно и так уже трепыхается изо всех сил, готовое вот-вот из груди выпорхнуть».
— Пульс уже лучше, — сказал он Сергею. — Правда, пока еще выше нормы, но зато наполнение хорошее.
— Мне хоть… тяжко… дышать, — с трудом выговаривал Чижов, — но я… вытерплю… Я волевой… Я на… все согласный… лишь бы… живым… остаться… А то… матушка… совсем… извелась… Шестой месяц… по больницам… Она не… верит, что… я вернусь… Дмитрий Тимофеич… я буду… жив?..
— Да у тебя и выхода другого нету, — усмехнулся Дмитрий. — Я, брат, тоже, как и ты, упрямый, с характером. Недаром в деревне вырос, до семнадцати лет по росе босиком бегал. А деревенские, по себе знаешь, не хлюпики. Так что коли ты уж попал в мои лапы, то если и захочешь вдруг наш белый свет покинуть, все равно не удастся. Понял?
Чижов, приоткрыв рот, слушал Дмитрия, боясь пропустить хоть одно слово, и на его лице, измученное болью, бессонницей и морфием, постепенно проступала вера в силу человека, вера в жизнь.
— Я и… на «Кировец»… свой… вернусь?.. — спросил он.
— Непременно!.. Да хоть за штурвал самолета можешь садиться, если управлять умеешь… Ты же скоро станешь практически здоровым человеком. Ведь тебе теперь даже самую захудалую инвалидность не дадут.
— Знаете… я люблю… выезжать в поле… поутру, — мечтательно сказал Чижов. — Солнце уже… взошло… вся степь… вокруг гомонит… небо жаворонки… буравят…
Но Дмитрий слушал сейчас Чижова вполуха, думая совсем о другом: его пугало, что у Сергея был почти нитевидный пульс, и он хотел принять решение. Видимо, в новой полости скопилась жидкость, которая давит на сердце. Стало быть, надо сегодня же откачивать эту жидкость, а не ждать завтрашнего утра, когда соберутся все врачи и придет профессор. До следующего дня Чижову еще надо дожить…
Молча перегнувшись через кровать, Дмитрий дотянулся рукой до стены и нажал на кнопку-пуговицу. А когда в палату вошла няня, пожилая женщина с большими грустными глазами, он попросил ее позвать медсестру с инструментом и дежурного врача Кравченко. И скоро в палате, где сторожила тишина, уже были сверкающий импортными очками Жора, крашенная под блондинку дежурная медсестра и пожилая няня. Такое скопище медицинского персонала тотчас озадачило Чижова, и он подумал, что дела его из рук вон плохи, коли Дмитрий Тимофеич вдруг собрал сразу троих помощников.
— Ну как там, угомонились в третьей? — спросил Жора Кравченко у дежурной сестры.
— Вроде стало тихо, наверно, заснули, — ответила та.
— А что там такое? — вскинув голову, Дмитрий вопросительно посмотрел на сестру.
Она махнула рукой, мол, пустяки, ничего серьезного, но все-таки стала рассказывать:
— Было это утром. Перед сдачей дежурства наша старушка Лидия Владимировна, как обычно, ходила по палатам, справлялась у больных о здоровье. Ну, заглянула она и в третью. А там, знаете, здоровяк такой лежит, Добрынин с автозавода, который шутить все любит. Она, значит, подошла к нему и спрашивает: «Как мы сегодня спали?» А он возьми и брякни: «Я с вами, Лидия Владимировна, не спал». Ну, тут вся палата и задрожала от громового хохота. Там же восемь человек, и все бугаи как на подбор. А Лидия Владимировна как ни в чем не бывало спокойно шагнула к следующему, поинтересовалась: «Как вы себя чувствуете?» И, опросив так всех больных палаты, на прощание сказала: «Будьте здоровы!» — и не спеша вышла. Вот в третьей с самого утра и не стихает смех. Только после обеда наконец угомонились.