Арийский мессия
Шрифт:
– Я это знаю. Однако мне непонятно, какое отношение ко всему произошедшему имеет его профессия. А может, всему виной изнурительная жара? От такой жары кто угодно может тронуться рассудком.
Геркулес поднялся со стула и схватился за его спинку. Манторелья и Линкольн внимательно посмотрели на собеседника: его лицо слегка исказилось, словно он делал над собой какое-то усилие.
– Извините, я вас на секунду оставлю. Пожалуйста, продолжайте разговор без меня.
Геркулес вышел из кабинета в расположенную рядом маленькую гостиную. Там он достал что-то из маленькой металлической коробочки и сел в кресло. Через минуту-другую вошли Манторелья с Линкольном. Они увидели, что лицо Геркулеса исказила боль.
– Геркулес, вы себя плохо чувствуете? – спросил Манторелья, кладя ладонь
– Со мной все в порядке, – попытался заверить Геркулес, поднимая голову, но из его носа текла тоненькая струйка крови. Почувствовав это, он вытер нос пальцами.
– Нам, пожалуй, нужно вызвать врача, – занервничал Линкольн.
– Нет-нет, не нужно. Мне уже лучше. Это было обычное головокружение, – сказал Геркулес, снова приобретая бодрый вид. – Доктор объяснил нам, – далее тараторил он, – что членовредительство, совершенное профессорами, могло быть вызвано посттравматическим синдромом. Что-то заставило их почувствовать неприязнь к самим себе, и каждый из них вырвал себе один из трех органов чувств – зрения, слуха и вкуса. Но почему они не вырвали все трое себе что-нибудь одно – например, глаза? Почему они поступили именно так?
Вопросы Геркулеса отдались эхом от стен гостиной. Линкольн и Манторелья заинтригованно посмотрели на него, не понимая, к чему их друг клонит. Наконец на заданные им вопросы попытался ответить Линкольн:
– Три органа чувств, имеющих символическое значение. Зрение – я недостоин видеть; слух – я недостоин слышать; вкус – я недостоин ощущать вкус.
– Да, они и в самом деле имеют символическое значение, – кивнул Геркулес. – А что, если профессора совершили членовредительство не потому, что они что-то увидели, – или им почудилось, – а сделали это, чтобы объяснить тем, кто их найдет, то, что они увидели?
– Уважаемый Геркулес, – решил уточнить Манторелья, – вы хотите сказать, что профессора совершили членовредительство для того, чтобы отправить другим людям какое-то послание? И это был единственный способ в том кататоническом состоянии, в котором они оказались?
– Именно так.
– Но почему тогда не органы обоняния или органы осязания? – спросил Линкольн.
– Не знаю, – признался Геркулес, а затем сам задал вопрос: – В какое время суток они совершили членовредительство?
– Они все трое сделали это почти в одно и то же время – в десять часов вечера, – ответил Манторелья.
– Ну вот и появилось четкое связующее звено, – воодушевился Геркулес.
– Какое связующее звено?
– Национальная библиотека и десять часов вечера, – ответил Геркулес.
– Ну и что вы нам предлагаете делать? – спросил Манторелья.
– У вас были планы на сегодняшний вечер?
10
Москва, 12 июня 1914 года
Огромный стол занимал центральную часть зала. Разноцветные наряды дам казались еще пестрее на фоне черных фраков мужчин. Только царь был не во фраке – он красовался в парадном военном мундире, а великий князь Николай Николаевич – элегантный, с изысканными манерами – выделялся среди присутствующих своим высоким ростом. На этом ужине во дворце голоса слились в один – довольно громкий – гул, порою заглушавший даже оркестр. Лакеи убрали посуду и начали подавать десерт. Царь, обращаясь к великому князю, спросил:
– Сухомлинов уехал из Москвы?
– Да, Ваше Величество. Как вы и приказывали.
Великий князь не удержался и состроил недовольную мину. Если он и ненавидел кого-то из личного состава Генерального штаба, так это Сухомлинова: тот олицетворял для него старые, уже отжившие свое кадры русской армии.
– Очень хорошо, дорогой брат. [16]
Царица посмотрела краем глаза на своего мужа, и от того не ускользнуло появившееся на ее лице выражение недовольства. Он знал, что супруге не нравилось, когда во время ужина затевался разговор о политике, а особенно, когда царь начинал его с великим князем Николаем Николаевичем, которого в кругу царской семьи обычно называли Николашей. Она относилась к великому князю с некоторой долей ревности,
16
На самом деле великий князь Николай Николаевич приходился Николаю Второму дядей. (Прим. ред.)
– Дорогой Николаша, мне казалось, что ваша занятость помешает вам побыть сегодня вечером с нами, – проговорила царица, умышленно усиливая свой немецкий акцент и изображая на лице холодную улыбку, смягчающую пылающий в ее взгляде огонь.
– Ваше Величество, я не смог бы позволить себе не прийти хотя бы на один из устраиваемых вами замечательных вечеров. Мой брат-царь и его любимая супруга в моем сердце всегда на почетном месте. Когда бы вы меня ни пригласили, я всегда приду с удовольствием.
– Великий князь, ваша похвала для нас – честь вдвойне, – парировала царица, стремясь дистанцироваться от Николаши и обращаясь к нему как к одному из многочисленных представителей знати.
– Мы с Николашей говорили о Европе, – с таинственным видом произнес царь. – Там только пришло лето, да и здесь, у нас, остается много месяцев до начала холодов.
Князь Степан, стоя рядом с графиней Ростовой, лишь делал вид, что слушает ее болтовню: он пытался уловить суть разговора между царем и великим князем, однако их голоса то и дело заглушали позвякивание столовых приборов и гул голосов гостей за столами, говоривших одновременно на трех или четырех языках, то и дело переходя с русского на немецкий, французский или английский и обратно. Вмешательство царицы вынудило их прервать разговор. Степан посмотрел украдкой на выражения лиц Николая Николаевича и царя. Вдруг царь всея Руси поднялся из-за стола. Все присутствующие сразу же замолчали. Лакеи застыли на месте, голоса стихли, музыка оборвалась на полуноте. Все присутствующие слегка наклонили головы. Царь окинул неторопливым взглядом стол, ломившийся от блюд с яствами – фазанами в оперении, зажаренными целиком поросятами и множеством других кушаний. Серебряные столовые приборы поблескивали в свете огромной люстры. Царь вздернул подбородок: он всегда делал так, когда начинал произносить речь на публике.
– Дорогие друзья, братья и сестры, – сказал он негромко, почти шепотом. Трое или четверо из сидевших за столом пожилых людей достали слуховые рожки, чтобы лучше слышать своего любимого царя. – На безоблачную доселе Европу находят зловещие тучи. К ужасающей волне анархизма и коммунизма присоединяются австрийские амбиции. Мой брат Франц-Иосиф уже слишком стар, а его внучатый племянник Карл…
По залу пронесся шепот. Царь вяло поднял руку – и снова стало тихо. Меланхоличные глаза царя на несколько мгновений закрылись. Он терпеть не мог выступать с публичными речами и не выносил взглядов толпы, жаждущей услышать от него преисполненные мудростью слова, – не выносил этих взглядов потому, что чаще всего не знал, что же ему этим людям сказать. Его советник Константин Петрович Победоносцев много раз повторял ему, что он, Николай, – избранник Божий, призванный править святой Русью, однако это его не очень-то подбадривало. Сергей Александрович Романов, его любимый дядя, смог бы подсказать ему, как следует действовать в условиях постоянных происков со стороны Германии и Австрии, однако теперь он, Николай, остался один. Его единственным утешением были его любимая супруга и дети.
– Дадим отпор во имя Господа милосердного и спасем мир от германской заразы. Да здравствует Россия! – провозгласил царь, поднимая бокал.
Его последнюю фразу подхватило с полсотни голосов. Присутствующие как по команде приподняли бокалы и стали чокаться. Зал наполнился звоном бокалов – звоном, чем-то напоминавшим грохот бесчисленных тамтамов, предвещающих войну.
11
Мадрид, 13 июня 1914 года
Английский язык с У. С. Моэмом. Театр
Научно-образовательная:
языкознание
рейтинг книги
