Аркадий Бухов
Шрифт:
Жизнь потеряла для меня интерес. Я уже не мог спокойно посидеть с добрым знакомым за бутылкой вина, если во вчерашнем номере газеты мой малаец оказался висящим между двумя крышами, причем сверху стояла полиция, а внизу дожидалась, когда он неблагополучно упадет вниз, обманутая женщина с большим пистолетом в руках…
И если я шел в театр, то только для того, чтобы закрыть во время какого-нибудь действия глаза и тягостно придумывать, из какого окна должен выставиться матрац для чудесного спасения моего жулика, повисшего в воздухе.
Маленькие
Одна из них открыто формулировала это событие:
— Вы, романисты, так знаете женщин, так знаете… С вами как-то даже жутко разговаривать…
— Я же не романист, Наденька, — уныло оправдывался я.
— Ну да, не романист… Папа вчера говорил, что ваш роман может играть даже роль в истории русской литературы…
— Какую роль, Наденька? — еще унылее откликнулся я.
— Как отражение века…
В этом городе было двадцать семь тысяч жителей, два кинематографа, приезжая труппа и одиннадцать извозчиков. Она была ни в чем не виновата.
А в одну из суббот пришла даже какая-то делегация из четырех человек от местного благотворительного общества.
— Мы к вам, как к автору романа «Разбойник Арчибальд, или Губитель силы»… Не можете ли…
Я выгнал делегацию. Достал вина и целый вечер плакал пьяными слезами о моих гибнущих литературных способностях..
VI
Наконец я решился вырваться из-под власти этого бездушного человека, навязавшего мне сенсационный роман.
— Послушайте, вы, — сказал я ему первого числа, — я хочу это прекратить.
Понимая, о чем идет речь, он спрятал деньги, которые только что собирался мне дать, и злобно посмотрел на меня:
— Попробуйте…
— И попробую. Сегодня же ночью я зарежу своего малайца.
— Я выкину вас из газеты. Можете поступать кондуктором.
— Это лучше. Дайте мне мор деньги.
— Зайдите завтра.
В этот вечер у меня не было папирос и ужина, но были молодая энергия и дикая воля к свободе. Я собрал все это воедино и начал безумствовать. На протяжении одной главы я успел кинуть на рельсы под курьерский поезд мою героиню, утопил во время увеселительной прогулки ее родных, радостно отдал всю тайну моих фальшивомонетчиков в руки правосудия и закончил кратким извещением, что первые лучи весеннего солнышка пробежали по трупу Арчибальда с перерезанным горлом. У меня было такое чувство, как будто я зарезал самого издателя.
Утром, когда номер вышел, издатель позвонил ко мне:
— Зарезали?
— Уже.
— Ну. что же, прощайте!
— До свидания!
— Я лично говорю: прощайте.
— Почему же прощайте… Я могу вам снова писать фельетоны, передовые статьи, стихи.
— А по экономическим
— Могу.
— И этого не надо. Можете убираться из моей газеты, куда вам…
Это было тоже неожиданно.
— Где же я буду жить… — поделился я с ним невеселыми соображениями, — мне завтра платить за квартиру, у меня сегодня…
— Вот, вот, — злобно подхихикнул он, — десять людей перерезать — это ничего, а без квартирки прожить — это вы не умеете. Любите кататься, любите и…
— Что же теперь делать? — мрачно спросил я.
— Верните к жизни вашего идиота!
— Я ему перерезал горло.
— Это не так страшно.
— Не знаю. Не испытывал.
— Дайте ему три дня отлежаться, а потом напишите, что здоровый организм этого человека перенес все…
— Я же вырезал, вытопил и выдавил всех…
— Людей много, — утешающе добавил он, — найдете новых. Ну, как, значит — работаем?
— Работаем, — с отчаянием вырвалось у меня, — работаем…
VII
В романе человеку походить три дня с перерезанным горлом ничего не стоит. Малаец ожил.
Я решил идти окольными путями. Я набрал ему новую шайку, одаряя каждого из ее членов внешностью, привычками и полным портретным сходством с кем-либо из популярных граждан города, где выходила наша газета. Городской голова у меня назывался Хиком, крал угли в порту и поджигал амбары. Единственного адвоката, красу и гордость города, я сделал нищим, калечащим детей. И даже одна благотворительница, милая и добродушная женщина, начала фигурировать у меня в качестве судомойки.
Пришлось прекратить несколько знакомств и перестать появляться в клубе. Издатель, почувствовав, что это предстоит и ему, ходил около двух дней хмурый, но, придя в контору, начинал умиленно вздыхать и подсчитывать увеличивающийся тираж.
— Вам скоро никто не будет подавать руки, — радостно предупредил я его.
— Не чужими руками сыт человек бывает, — наскоро придумал он небольшое философское обоснование, — проживем и без них.
— Они вам напакостят.
— Не боюсь. Не министров задеваете. Полицмейстер сам читает и каждый день звонит: а что, мол, дальше будет?.. Вы уж только его не попробуйте.
Это была прекрасная мысль. Под видом красочного описания прежней жизни одного из пропойц, всаженного в роман, я написал решительно все, что я только знал плохого о полицмейстере.
Полицмейстер был очень ленивый, малоподвижный человек. На этот раз я сумел всколыхнуть в нем прежнюю энергию и подвижность: номер был конфискован. На другое утро каждый из газетчиков взял вдвое больше экземпляров.
— Так нас и закрыть могут, — весело похлопал я по плечу издателя.
— Вы думаете? — с деланым смехом спросил он. — Я другого мнения. Ни за что не закроют. Мне полицмейстер прямо так и сказал: вышлю автора, а уж там как хотите…