Аркадий Райкин
Шрифт:
Попутно зритель становился свидетелем забавной картинки рыбной ловли. Несколько лет спустя в эстрадном театре Райкин будет показывать мимическую сценку «Рыболов». Тонкая разработка детален, которой добьется артист, придаст этой сценке предельную выразительность. Рыбная ловля Воробушкина была в какой-то мере эскизом будущей работы.
«Клюет! Довольно крупная. Не отпусти, Воробушкин. Не иначе, как пятифунтовая щука или аршинный карась…» Глаза Воробушкина зажигаются азартным блеском. Он уже забывает обо всем на свете. Сильный рывок, что-то большое взлетает в воздух и… Что это? Цветы? На лице Воробушкина
Нет нужды подробно описывать все перипетии спектакля и злоключения Воробушкина. В финале он был посрамлен, ибо даже ему, рыболову, фотографу-любителю и пиротехнику, человеческое оказалось не чуждым. Воробушкин — Райкин, влюбленный в агитпропа Люсеньку, не мог устоять перед наплывом чувств. Он сдался, он признал себя побежденным. Отступая, он был по-прежнему смешон, чуть-чуть растерян и трогателен.
До Райкина в этом спектакле роль Воробушкина играли другие актеры, играли по-разному, но особенных открытий в этом новом исполнении сделать не удалось. Другие роли пришли не сразу, и молодой актер не испытывал большого удовлетворения от первых своих шагов на профессиональной сцене. И он стал искать новых встреч, новых общений.
Однажды ему удалось попасть в Большой зал Ленинградской консерватории, когда Вс. Мейерхольд, театр которого гастролировал в Ленинграде, репетировал свой новый спектакль «Горе уму». В зале сидело несколько актеров, не занятых в репетиции, и больше никого. Чтобы остаться незамеченным и не попадаться на глаза Мейерхольду, Райкин устроился в одном из задних рядов, куда свет со сцены почти не достигал.
Репетиция проходила не совсем обычно. Режиссер вел ее исключительно темпераментно. Он то ходил, то бегал по среднему проходу, поминутно останавливал актеров, поднимался на сцену и сам показывал. Показы эти не носили приблизительного характера, как бывает обычно на репетициях. Режиссер играл, воплощался в разные образы, добивался от актеров своей трактовки, объяснял им свое видение.
Райкин был убежден, что его никто не заметил. Но вот незадолго до перерыва к нему подошел помощник режиссера и сказал, что Мейерхольд просит молодого человека к себе.
Первый вопрос, который был обращен к Райкину, поставил его в тупик.
— Кто вы такой и как вы сюда попали? — спросил Мейерхольд.
Райкин слышал, что Мейерхольд не любил, когда на его репетиции приходили актеры из других театров. Он назвал свою фамилию и сказал, что просто интересуется театром, потому и пришел.
— Что у вас с голосом? Вы простужены?
— Нет, у меня всегда такой голос, — ответил Райкин.
Мейерхольд внимательно посмотрел Райкину в глаза. Была довольно продолжительная пауза, после чего он совершенно неожиданно для Райкина спросил:
— Скажите правду, чей вы ученик?
Ничего не оставалось, как признаться и назвать фамилию своего учителя.
— Владимира Николаевича, — уточнил Мейерхольд. — Это хорошо. — А затем, кивнув в сторону помощника режиссера, добавил: — Он вам скажет. А сейчас мне пора. Репетиция продолжается.
По окончании репетиции к Райкину действительно снова подошел помощник режиссера.
— Всеволод Эмильевич приглашает
В этот же вечер Райкин был у Соловьева. Рассказал обо всем. О встрече, о сделанном ему предложении.
— Вы так удачно начали на ленинградской сцене, — услышал он в ответ. — Стоит ли начинать еще раз?
Однако мысль о театре Мейерхольда не покидала Райкина до той поры, пока случай не свел его с другим интересным режиссером, имя которою было уже широко известно в Ленинграде.
Театр рабочей молодежи готовился к своему десятилетнему юбилею. Для юбилейного спектакля была выбрана пьеса Л. Первомайского «Начало жизни». Ставил спектакль Владимир Платонович Кожич.
Основные роли были распределены между ветеранами Трама, а Райкину Кожич предложил всего-навсего эпизодическую роль в массовке. Вернее говоря, роль была придумана режиссером, в тексте пьесы она не имела ни одного слова.
В. П. Кожич, остро чувствовавший театральную форму, в центр спектакля ставил актера. При этом он подчеркивал: «Актер должен быть технически вооружен до зубов, а техника — это прежде всего МХАТ с поправками на восемнадцать лет Октября».
Атмосфера, которую создавал режиссер, была по-своему удивительная. Обычно актеры на репетиции перед товарищами по сцене обнаруживают некоторую стыдливость. Роль намечается пунктирно. Вот когда будет спектакль, тогда дело другое, там будет показано все. А здесь важно понять мизансцену, почувствовать ритм действия, определить свое место в ансамбле.
Кожич не понимал этого ложного стыда. Он требовал, чтобы актер уже в ходе репетиции раскрывался полностью. Он должен был ощутить глубину образа. Он должен был вместе с актером погрузиться в мир человека. Приблизительность исполнения вынуждала пользоваться штампами. Штампы развращают актера, они могут перейти и в спектакль. Их нужно изгонять с первых шагов работы над образом.
И он обставлял репетицию так, что актеру хотелось раскрыться как можно полнее. Спектакль становился радостным творчеством. Уже первые пробы позволяли ощутить его будущее звучание. Но, пожалуй, самым главным в работе Кожича было другое. Он не признавал деления ролей на большие и маленькие. Каждая роль большая. В маленькой роли тоже жизнь человека. Появившись на сцене, пусть всего на одну минуту, герой приносит с собой свой мир, свои отношения, свое прошлое, свои мечтания. Так режиссер работал с актером, и это очень помогало Райкину в рождении безымянного образа.
Впрочем, не безымянного. Райкин придумал для него фамилию. Виноградский. Его нет в перечне действующих лиц пьесы. Но после спектакля Кожича в пьесе появилась эта фамилия. Ее называют в последней картине, хотя сам герой не произносит ни одного слова.
Пьеса Л. Первомайского — пьеса о молодежи в гражданской войне. Это произведение героическое с очень сильной лирико-романтической интонацией. Молодежь борется, сражается за революцию и мечтает. Об острове Мадагаскаре, неведомом и далеком, о библиотеке земного шара… Трагическая история гибели восьмидесяти шести коммунаров освещалась как бы лучом из будущего. Действие становилось эмоциональным, трагедия в высшей степени оптимистической.