Аркадий Райкин
Шрифт:
И вдруг:
«Вы представьте себе, что было бы, если бы у нас, не дай бог, не было бюрократов? Это что, значит, только придешь — сразу примут, только попросишь — сразу дадут, только скажешь — сразу сделают?! Что же это будет? Народ по домам начнет сидеть, по телефону будут договариваться. Животы пойдут. Общая вялость. Мужчины инфантильные, женщины индифферентные, дети малоподвижные!
То ли дело сейчас! «Здравствуйте, я к вам... — Через неделю зайдите... — Да я к вам месяц хожу... — Минуточку! Так... это вообще не ко мне! Так... И это не ко мне... С этим подождем, с этим переждем... И вообще обратитесь к моему секретарю... Если у меня не будет заседания, совещания, конференции, симпозиума, я вас обязательно приму, если не уеду в Рио-де-Жанейро!»
И тут вы чувствуете, как
Обождать? Хорошо! Переждать? Мирово! Отказать? Прекрасно! Мчишься по городу легкий, крепкий, закаленный! И только слышишь: хлоп, хлоп! Это слабые отпадают, остаются самые жилистые. Скорость — как у гепарда! Кожа — как у крокодила! Челюсть своя и запасная! Мужчины поджарые, женщины стройные, население красивое! Не трогайте бюрократов — большая польза от них!»
За беглыми зарисовками разного рода просителей и начальников присутствовал второй план — гневная ирония артиста, его неистребимая ненависть к бюрократизму.
Одна из лучших, пронзительно душевных его работ — старый одессит в монологе «Звание — человек» (автор М. Жванецкий). Держа за руку воображаемого внука Юзика, он делал ему обычные стариковские замечания и вспоминал прошлое. Сколько душевного тепла, внутреннего благородства, любви к людям было в этом обычном человеке, выхваченном из нашей действительности! Райкин не просто исполнял монолог — за короткое время он проживал жизнь своего персонажа, обычную, нелегкую жизнь рядового советского человека.
Пожилой человек ничего не говорил о себе, но нетрудно было представить, что это врач, инженер, техник, вышедший на «заслуженный отдых». Но какой может быть отдых, когда они с женой нужны детям, внукам! Ни на что не жалуясь, не сетуя, он между обращениями к своему Юзику вспоминает: «Твоя бабушка была и ударник, и застрельщик, и я не знаю кто. Дети на ней, весь дом на ней... Я говорю: «Соня, перестань, Соня, перестань. Мы с тобой на пенсии, дети устроены... Перестань, Соня, поспи до семи! Поедем к детям, они будут за нами ухаживать». И мы сели на колеса и поехали в Новосибирск. Твой папа — кандидат, а мама — аспирант! Все математики, все в очках... А кто будет варить обед? И что я вижу? Соня стирает, я выкручиваю. Соня варит обед, я стою в очередях. Поставили кандидатов на ноги, поехали к дочери. Ну, Москва, все удобства. И что я вижу? Соня стирает, я выкручиваю, Соня варит обед, я стою в очередях...»
Он ни о чем не сожалел. Напротив, если понадобится и если хватит сил, они с Соней конечно же снова будут стирать и выкручивать. А болезни — у кого их нет! «И мы будем смотреть на наших внуков и радоваться... И потихоньку уходить!» Важно, чтобы внуки «не уронили высокое звание... человека». Большая пауза, которую выдерживал артист перед последним словом, усиливала нагрузку на это слово, выделяла его.
По словам Аркадия Исааковича, он ловил себя на том, что такие паузы, как правило, каждый раз наполнялись у него одинаковым содержанием. Дедушка с воображаемым внуком — вариант райкинского постоянного положительного героя, звание которого — Человек.
Очень личностный монолог разительно отличается от монологов прохожих, исполняющихся от лица различных персонажей. Такие короткие театрализованные монологи «в образе» были представлены еще в довоенном конкурсном репертуаре Райкина. Они появились на советской эстраде в 1930-х годах в творчестве Рины Зеленой, Марии Мироновой и получили широкое распространение в репертуаре многих артистов разговорного жанра.
В отличие от таких «душевных монологов» фигуры «прохожих» наделены яркой характерностью, где Райкин обычно использует точно найденную деталь. В спектакле 1969 года был впервые исполнен впоследствии широко известный и надолго сохранившийся в репертуаре артиста монолог «В греческом зале» («Фигура в музее») М. Жванецкого. Короткий текст — полторы странички, четыре-пять минут сценического времени — стал основой для создания впечатляющего сатирического образа. Райкин не воспользовался никакими атрибутами, кроме старой, видавшей виды шляпы. Он вынимал ее из кармана, старательно расправлял и неуверенно старался водрузить на голову. Время его масок и удивительных
«Я считаю, что маской можно пользоваться, когда без нее не обойтись, — говорил Райкин. — Например, в трансформации, где актер играет одновременно несколько разных персонажей. А в жанре монолога бывает достаточно опустить очки с переносицы на кончик носа, зачесать челку на глаза, застегнуть пиджак не на ту пуговицу или поднять брюки, чтобы придать необходимую характерность образу. Искусство Ираклия Андроникова всегда меня восхищало. Он так изображает человека, что становится физически похожим на него. А ведь он не пользуется никакими атрибутами. Атрибуты нужны для театральности и только в том случае, если нельзя без них. С годами актер становится экономнее в выразительных средствах, скупее, более тщательно отбирает жест».
К такому простому способу изменения внешности и прибегал он, исполняя монологи прохожих в спектаклях «Светофор» и «Плюс-минус». Папаха, кепочка, форменная фуражка, шляпа, а главное, выражение лица, пластика, экономный жест помогали создавать характер.
Исполняя монолог «В греческом зале», Райкин использовал легкую несообразность в пластике, в речи персонажа. По свидетельству Жванецкого, артист не правил его тексты. Но это не значит, что он ничего в них не вносил. «Свое» появляется в интонировании, в произнесении отдельных слов, букв. Так, в рукописи Жванецкого слово «прихватил» пишется как «прифатил»... У Райкина звучит нечто среднее между «хв» и «ф». Но ему этого мало. Предлог «в» приобретает звучание «у», а в слове «греческом» буква «г» звучит как «х».
«Дали два выходных, так люди с ума посходили... — жаловался персонаж зрителям. — В прошлое воскресенье потянула она меня... — Тут он делал большую паузу и с трудом выговаривал: — ...на вернисаж. Пришлось убить выходной день в музее...» «Воскресенье проходит... мне завтра на работу идти, — деловито рассуждал он. — В какой-то гробнице, в одиночку, в кромешной тьме раздавил пол-литра. В антисанитарных условиях. Бычки, конечно, руками...»
Где подсмотрел артист характер этого человека? Как говорит Жванецкий, оставим ему эту тайну. Сколько же раз мы, зрители, видели на сцене, на эстраде, на экране персонажей с нетвердой походкой и заплетающейся речью! Но такого точного попадания в характер при лаконизме выразительных средств, как у непьющего Райкина, пожалуй, не припомнить.
Монолог «В греческом зале», как и все лучшие создания Райкина, дополнительно подсвечивался личным отношением артиста, сожалевшего о бедности духовной жизни человека, узости его интересов. Номер, ставший эстрадной классикой, в высоких инстанциях вызвал упреки в издевательстве над рабочим классом, обвинения в клевете на советского человека.
Уморительно смешным был в исполнении Райкина монолог Жванецкого «Ваше мнение». Немолодой человек после рассуждений о погоде неожиданно переходил к обсуждению другой актуальной в узких творческих кругах темы — недавно зазвучавшего у нас имени знаменитого кинорежиссера Микеланджело Антониони с его фильмами «Затмение», «Красная пустыня» и другими, отмеченными призами на всех европейских кинофестивалях. Особый интерес к творчеству Антониони вспыхнул в середине 1960-х годов после III Московского международного кинофестиваля (1964), на котором Большой приз получил фильм «Восемь с половиной» его знаменитого соотечественника Федерико Феллини. Новые выразительные средства, обогатившие художественный язык современного кинематографа, далеко не всем оказались понятны. «Антониони, Антониони! Что это такое: намеки, полунамеки, эти ассоциации, эта недоговоренность... Ты мне скажи прямо в лоб, по существу, я так не понимаю. Что за актриса, что это за грудь, что за талия? Десять минут посмотрел, пошел на футбол». Свои впечатления персонаж Райкина дополнял выразительными жестами, передать которые на словах, к сожалению, невозможно. «Поэт отчуждения и некоммуникабельности», как называли режиссера критики, обывателем не воспринимался: «Интересно... Но, главное — тапочки, тахта, телевизор... — Ну а ваше мнение? — Мое? — Да, да, ваше! — Я как все! Я как народ!»