Аркадия
Шрифт:
Продравшись через туман к дому тёти Агаты, я включила свет на крыльце и принялась ощупывать карманы в поисках ключа, когда позади протяжно проскулил Тузик: упершись огромными жилистыми лапами в ступеньки, он крутил головой, активно шевелил ушами и заглядывал мне в глаза, требуя то ли есть, то ли играть, то ли… выделить ему местечко, которое станет новым домом.
– Сейчас что-нибудь придумаем, дружочек, – пообещала я.
Первым делом я покормила кошек, которые стёрли мне ноги до дыр и разноголосо исполнили серенаду, пока я раскладывала консервы по плошкам. Потом отыскала в тётином буфете большую красивую миску с кокетливыми цветочками по ободку, щедро наполнила её остатками обеда, присыпала петрушкой для свежести дыхания и отнесла Тузику, который
И потом, когда окончательно замёрзла и побежала в душ погреться, когда надевала чистое платье и вешала на шею наивно-невинное ожерелье из ярких разноцветных бусин, – я ждала. И когда включала свет во всём доме, превращая его в путеводный маяк, – я тоже ждала. Когда второй раз за день мыла пол в прихожей, собирая песок; когда на скорую руку готовила ужин, доставала новый комплект постельного белья и придирчиво выбирала футболку, которая могла бы ласково обнять широкие плечи, – я всё ещё ждала. Но случилась полночь, погасли огни в соседних домах, уснули сытые кошки, а он всё не приходил.
Я сотню раз измерила дом шагами, то и дело выбегала на крыльцо и всматривалась, изо всех сил вглядывалась в туман, прислушивалась к малейшим шорохам, надеясь уловить грузный грохот «буханки» или рык мотоцикла вдалеке. Зачем-то проверяла телефон, хотя мы так и не удосужились обменяться номерами: не было необходимости, мы виделись каждый день, даже если не хотели… нет, не так – даже если не планировали видеться. Я всерьёз обдумывала идею одеться потеплее и рвануть через лес к его дому – к тому, что осталось от дома, – чтобы хоть что-то узнать, перестать вариться в этом котле неопределённости.
В котором вместо специй плавали пугающие мысли, что он простоне хочетприходить.
Вконец изведя себя, я тяжело вздохнула. И поняла, что смотрю на дверь в комнату, куда за всё время проживания тут ни разу и не зашла.
Похоже, закутку в дальней части дома за минувшие шесть лет тётя так и не нашла особого применения, поэтому просто превратила его в кладовку. Просунув нос в щель, я увидела запасы кошачьего корма и наполнителя, потрёпанный трёхногий стул явно прусских корней, этажерку с соленьями и вареньями, пучки сушёных трав, а ещё корзины, коробки, банки – в общем, всё то, что обычно в подобных чуланах и хранится. Однако сама я помнила эту комнату иначе: мягкий северный свет из большого окна, вечный привкус солёного ветра на губах и краски, множество разных цветов, что бурлили на холстах, смешивались на одежде, благоухали на пальцах, – воспоминания столь жгучие, что невольно хотелось от них отречься, а сейчас вдруг подумалось, что нельзя. Ведь они такие хрупкие: одна искра – и сгорят навсегда.
Осмелев, я толкнула створку двери сильнее и шагнула внутрь, осмотрелась внимательнее, пытаясь под ворохом будничных, прозаичных вещей найти отголоски былой лиричности, воскрешая в памяти звуки и запахи, прислушиваясь к фантомным движениям кисти по холсту, к лёгкой капели красок по половицам. Разбудив в себе художницу тем летом, я действительно напрочь забыла об аккуратности и самозабвенно пачкала всё вокруг, а сейчас, опустив глаза, нашла тому доказательства: затёртые обувью и временем, на полу всё ещё сохранились следы старой краски и теперь водили хороводы да прятались в щелях, и я присела на корточки, смахнула песок и суетную пыль, бережно обвела их кончиками пальцев, в которых тут же зародилась дрожь.
То было хорошее время. После долгих лет бесплодных попыток я наконец-то научилась разговаривать на своём языке, научилась верить, радоваться, любить. Научилась кричать и превращать ярость в искусство. Научилась жить в мире с собой – бесстрашной, горящей, сильной.
И я вернулась.
И даже если он сегодня не придёт,яу себя останусь.
И я знаю, теперь я знаю, я вспомнила, как мне с самой собой жить.
Резко подскочив, я ринулась на поиски хоть чего-нибудь, на чём можно рисовать. Клок старых обоев, кусок картона или оргалита – неважно, сейчас сгодится всё. Обшарив углы, ощупав руками все полки, я заглянула за этажерку с разносолами, потянула за пыльную льняную простыню и поняла, что сорвала джекпот: там оказалось несколько моих древних холстов с имприматурами в подрамниках. Удивительно, что тётя Агата их не выбросила, а может, она – ох, ведьма! – знала, что настанет та чёрная ночь, когда они мне понадобятся больше всего на свете. А если так, то, возможно, тётушка припрятала и остальное – и, подбодрённая этой мыслью, я ещё раз обыскала кладовку, заглядывая в корзины и коробки, решительно двигая тяжеленные глиняные горшки для цветов и воздушные стопки подушек, пока и впрямь не обнаружила неплохо сохранившиеся кисти и мастихины, тюбики с маслом и акрилом, а ещё палитры, маслёнки, разбавители.
О священная Аркадия! Здесь боги сами подают тростинку, чтоб ты пел.
Я больше не боялась. Я точно знала, чем заполнить пустоту – и чистоту, и холод – внутри. Поэтому быстро обезжирила холст, прислонила его к стене, а затем аккуратно, но уверенно выдавила каплю краски на подушечку пальца. И принесла её в жертву живописи.
Любой пейзаж, любой натюрморт – это всегда автопортрет, и сейчас я писала себя. Густые, устеленные мхами и папоротниками леса, которыми я повелевала, беспощадные студёные моря, которые во мне плескались, бескрайние поля невинных ромашек и лучистое янтарное солнце, что освещало мой путь. Я щедро разбавляла скопившиеся во мне свинцовые белила, рисовала спасительные серо-жёлтые туманы и тушила ими кроваво-красные всполохи пламени, а в безбрежное ясное небо взмывали бумажные журавлики с обгоревшими крыльями, старательно выведенные обугленными шишками. Я покрывала холст затейливыми узорами шрамов, которым никогда не затянуться, и зажигала ярчайшие звёзды, которым никогда не погаснуть. Я смеялась, я плакала, я роняла кисти на пол, я позволяла краскам робкими струйками и бурными ручьями стекать к локтям, окроплять лицо и пачкать платье – я жила. Я жила.
А когда выговорилась, за окном уже забрезжил рассвет. Пустой дом больше не пугал, и я неспешно добрела до кухни и, оставляя дурашливые разноцветные отпечатки пальцев на поверхностях, заварила мятный чай – этим утром я отчего-точувствовала мяту.
Подхватив кружку, я вышла на крыльцо, уселась на ступеньках и, поёжившись, жадно наполнила лёгкие свежим запахом росы, прикрыла глаза и улыбнулась. «Всё будет хорошо», – громко подумала я во вселенную, и она, шалунья, тут же ответила мне.
Шумом шагов по подъездной дорожке.
Я распахнула глаза и в зарумянившемся сумраке утра наткнулась на взгляд, который сначала согрел, а потом обжёг до волдырей. Кажется, я что-то пискнула или хрипнула, а может, заскулила, как волчонок, у которого вдруг разом появился дом, стремительно вскочила – и обвила гибкими лозами рук, прижалась всем телом, нащупала губы, отдалась запестревшей весне.
Дыхание сбилось, и пальцы легли на шею, приласкали, разбудили, запутались в волосах, а сладкий запах краски смешался с горьким дымом, масло соединилось с копотью, и нежность превратилась в страсть. Короткий вскрик, когда нога задела кружку с чаем и вскрылась мятная река, скрип старой двери, неразборчивый шёпот, зеркальный холод по спине, а жарким выдохом – по шрамам. И больше поцелуев, и крепче поцелуев, и нерушимей поцелуев – и пуговицы с рубашки разлетелись, посыпались горошки, кожа прикоснулась к коже, а глаза нашли глаза.