Артистическая фотография. Санкт Петербург. 1912

Фуксон Анна

Комната, в которой жила Наташина семья, была узкой и длинной. Мебель в ней стояла впритык. Перед двумя окнами стоял большой, старинный, дубовый, двух тумбовый письменный стол, покрытый черной кожей. Ножки у него были большие, округлые, по форме напоминающие огромные свиные ноги. В каждой тумбе было по четыре выдвижных ящика, а между ними был еще один смежный, широкий ящик, но все они запирались на ключ. Ни Наташа, ни даже Илюша, ее старший брат-отличник, доступа к ящикам не имели. На столе стоял красивый мраморный письменный прибор сиренево-розового цвета, и все его части были понятного назначения, кроме одной – пресс-папье, как заумно объяснили Наташе родные. Но было у этого устройства и обычное название – промокашка для чернил.

Стол был длинный и широкий и занимал почти все пространство перед окнами во всю ширину комнаты. Рядом с ним лишь с трудом умещалась небольшая круглая мраморная тумбочка, которую бабушка Ольга подарила родителям Наташи на свадьбу. Бабушка умерла в блокаду от голода, и Наташа никогда ее не видела. На тумбочке в зависимости от времени года стояли либо цветы, либо еловые ветки в хрустальной вазе.

Справа от окон стояла двух спальная родительская кровать с резным изголовьем из никеля и кружевным белым покрывалом. На кровати всегда лежало белое, тоже кружевное, саше (небольшой конвертик из хлопка) с выглаженными носовыми платками. Дальше стояла кроватка Наташи, а над ней висел коврик, на котором были вышиты фигурки мальчика и девочки. За кроваткой следовал длинный концертный рояль немецкой фирмы «Беккер».

Рояль был не только старинный, но и очень старый, настоящая семейная реликвия. По рассказам мамы, бабушка Ольга играла на нем еще подростком, потом юной женой, потом молодой матерью, затем учила играть на нем своих подрастающих детей. Когда умер ее муж, Наташин дедушка Илья, бабушка давала частные уроки игры на рояле чужим детям и на заработанные деньги кормила своих детей. Тогда концертный рояль, который стоял на улице Марата, спас жизнь их маленькой семьи. «Ну, и моя зарплата тоже помогла нам выжить в те годы», – не могла не признать Фирочка. Даже во время блокады они не продали рояль и не сожгли его.

До войны мама и тетя Катюша часто играли на этом рояле. И сейчас мама в свободную минутку подходила к нему, пыталась играть мазурки Шопена или вальсы Штрауса и всегда говорила, что кроватка Наташи мешает движению ее левой руки. К тому же, по ее мнению, звучание рояля безнадежно испортилось от времени и от сырости, которой он подвергся во время блокады. А Наташе мешал сам рояль, потому что по мере того, как она росла, ее ноги норовили расположиться прямо на его клавиатуре. Со временем наступил момент, когда рояль превратился в бесполезный предмет мебели – играть на нем было нельзя, продать или выбросить было жалко, слишком дорогую память он в себе хранил. Передвигать же его было попросту некуда: длина комнаты была исчерпана.

Около изгиба рояля размещался круглый дубовый обеденный стол с толстой ножкой, разветвленной в три стороны посередине. Поскольку дверь в комнату была как раз напротив, и в этом месте сильно дуло, то Наташино постоянное место за столом было как можно дальше оттуда – у самого изгиба рояля. Там она впервые получила представление о различии между правой и левой стороной, о том, какой рукой надо есть, как держать ложку, а со временем и все остальное. Учили хорошим манерам, не жалели!

Слева от письменного стола стоял диван старшего брата Наташи – Ильи, или Илюши, названного так в честь дедушки Ильи Наумовича, маминого папы. Между Илюшиным диваном и дверью располагался трехстворчатый шкаф, две его боковые дверки были сделаны из сплошного дерева, а средняя дверь была застеклена и изнутри завешена темно-синим плиссированным шелком. Внутри на одной из дверей висело большое зеркало во всю ее длину и ширину, и Наташа обожала кривляться перед этим зеркалом, как только предоставлялась возможность. Но и эти двери тоже были почти всегда заперты на ключ.

Ночью где-то в середине комнаты раскладывали складную кровать Зины, Наташиной няни. Книг в комнате было мало, потому что почти все книги мама сожгла во время блокады в «буржуйке», чтобы согреть комнату. Теперь «буржуйкой» не пользовались, но сохранилась

большая круглая старая печь, которая стояла в самом углу комнаты, рядом с дверью, напротив «хвоста» рояля. Наташа обожала сидеть на своей детской табуретке на безопасном расстоянии от топящейся печки (сто раз предупреждали – опасно, садись подальше, но все равно тянуло как магнитом) и смотреть на пылающий огонь.

Огонь в печи тоже создавал атмосферу сказочности, не меньшую, чем темный и загадочный чуланчик. К тому же около печки было тепло. Ее топили в сентябре и октябре, потому что в их полуподвале всегда было холодно и сыро. Официальный отопительный сезон углем начинался лишь в ноябре, поэтому родители, заботясь о здоровье детей, заранее закупали дрова и ежедневно топили печь. Центральное паровое отопление установили только во второй половине 50-х годов, и тогда огромную печь торжественно выдворили из комнаты.

* * *

Через месяц после рождения Наташи, Фирочка, по существовавшему тогда закону, вынуждена была вернуться на работу и начать учебный год как обычно – первого сентября. Ведь она по-прежнему была единственным преподавателем на кафедре. Преподаватели-мужчины все еще служили в Германии. Как-то, просматривая родительский альбом фотографий, Наташа увидела поздравительную открытку из Германии от профессора Фраермана. В открытке профессор поздравлял Фирочку с рождением дочери и желал им обеим долгих лет счастливой и здоровой жизни. Однако он добавлял, что и в этом учебном году не сможет вернуться к преподаванию, поскольку должен продолжить военную службу в Германии. Под текстом поздравления стоит печать, внутри которой можно и сейчас различить печатный текст: «открытка прошла военную цензуру и послана полевой почтой 28.09.46» – ровно через два месяца после рождения Наташи.

Таким образом, когда Фирочка вышла на работу, то волей-неволей возникла острая необходимость в няне. Ведь у новорожденной Наташи не было ни бабушек, ни дедушек, ни со стороны матери, ни со стороны отца. А ясли не брались в рассмотрение в этом семействе, потому что, на взгляд Наташиной мамы, как профессионального химика, которая сама мыла руки по сто раз в день и своих мужчин заставляла делать то же самое, ясли были сосредоточением всех возможных инфекций. Вероятно, Фирочка была во многом права, особенно если учесть бедственное послевоенное состояние детских учреждений, как и многих других учреждений. Но где было взять подходящую няню?

На самом деле, после войны в Ленинграде было много молодых деревенских девушек, готовых взяться за любую работу, вплоть до ухода за младенцем. Но не каждой Фирочка доверила бы свою драгоценную доченьку. Ведь одна «няня» сразу обожгла ее, другая положила ее на холодный пол, и девочка заболела воспалением легких из-за сильных сквозняков, которые продували их длинную и узкую комнату. И так няни менялись одна за другой, пока к ним в семью не пришла Зина. Наташе к этому времени уже было полтора года.

Зина была 22-летней деревенской девушкой с широким, простым лицом и маленькими голубыми глазками. Но взгляд их был открытый и добрый. У нее был огромный вздутый живот, который у другого человека, не у Фирочки, мог бы вызвать подозрения, что, возможно, она скрывает беременность на больших сроках. Но после блокадная Фирочка знала, что во многих случаях, вздутый живот – это следствие голода, а не беременности.

Рассказ Зины о голоде, который она пережила подростком в своем маленьком городе Соколе под Вологдой, убедил Саню и Фирочку в правдивости слов девушки. И в первые месяцы жизни в их доме Зина никак не могла наесться досыта. Через короткое время после обеда, она снова накрывала на стол, ела сама и кормила свою маленькую воспитанницу. Никакой особенной еды в семье не было. Еда была сама простая. После супов и вторых блюд, Зина с Наташей с удовольствием поедали хлеб с луком или натирали черную хлебную корочку чесноком и запивали ее чаем.