Артур Конан Дойл
Шрифт:
«И правда, — писал корреспондент „Дейли кроникл“, путешествовавший вместе с ними, — они, похоже, считают сэра Артура единственным неофициальным англичанином». Ему и был послан неофициальный запрос о том, сможет ли он принять французов у себя, когда они будут возвращаться в Портсмут? О Господи, ну конечно! Ведь он считает союз-антанту с Францией долгожданным идеалом.
Хозяин задумал начать прием уже при подъезде гостей к Андершо. Четыре духовых оркестра приветствовали их по мере приближения. По обе стороны дороги стояли по стойке смирно британские ветераны при всех регалиях. Красивейшие девушки округи кидали им букетики цветов. Французские
28
Великолепно! (фр.).
Они были искренне тронуты. Они ожидали лишь холодной официальности, если не скрытой враждебности. А тут, у ворот Андершо, где над вершинами деревьев растянулся плакат «Bienvenue» [29] , стоял дородный мужчина с усами наполеоновских времен, одетый по-домашнему, в крошечной соломенной шляпе. Над теннисными кортами был раскинут большой тент, украшенный флагами. И между очарованными гостями замелькали женщины в белоснежных одеяниях с пышными рукавами и белыми зонтиками, и надо всем этим царил их радушный хозяин. Они все более и более убеждались, что он был как раз тем самым одним-единственным неофициальным англичанином.
29
Добро пожаловать (фр.).
«Во время всего визита, — писала „Кроникл“ после ухода эскадры, — французы пристально следили за всяким проявлением симпатий к немцам. Они видят в „антанте“ залог мира для Франции. Они увидели в нас людей, беззаботно относящихся к германской угрозе».
Да, это было очень близко к истине; кое-кто мог бы, пожалуй, сказать, что англичане вели себя уж чересчур весело и беззаботно, ведь, побывав в Берлине, можно было явственно услышать треск пулеметов на закрытых стрельбищах. Но в самой Англии царил политический хаос, отвлекавший от заморских проблем. Что же касается Конан Дойла, то разве несколько лет назад не зарекся он вмешиваться в политику?
«Если бы вы выставляли свою кандидатуру в парламент, — спросил его репортер, — то от какой партии?»
«Такая партия еще не придумана», — ответил он.
И только под влиянием старинного друга и руководителя Джозефа Чемберлена решился он нарушить этот обет. Чемберлен, уже переступивший за шестой десяток, все еще воинственно поблескивая своим моноклем, развернул кампанию — и невольно расколол собственную партию — в пользу протекционистской политики. Вкратце его взгляды можно выразить так:
«Дайте колониям предпочтение в торговых отношениях с нами!
Установите тариф на импорт из зарубежных стран; пусть свободная беспошлинная торговля производится с колониями: это в будущем окупится сторицей. Лелейте колонии, сплачивайтесь с колониями; мыслите имперски, в противном случае и сама Империя не устоит!»
Такую же позицию занимал и Конан Дойл, который вновь выставил свою кандидатуру в парламент в той бурной кампании, закончившейся достопамятными всеобщими выборами 1906 года. И снова это было
«Мой друг, что за странные у Вас вкусы! — печалился Уильям Гиллетт. — К чему вся эта активность? Не лучше ли, как я, — ни о чем не заботиться?»
Но Конан Дойл так не мог. И зная, как он идеализировал женщин, легко понять, что он не мог не реагировать на все растущее движение суфражисток.
«Собирается ли кандидат даровать всеобщее право выборов женщинам?» — «Нет, не Собираюсь. (Возгласы: О-о!)». «Не объяснит ли кандидат, почему? (Крики.)»— «Извольте. Когда мужчина возвращается домой после целого дня работы, я не думаю, что он мечтает встретить у своего очага политика в юбке. (Крики, свист, общий шум.)»
«Общий шум» сопровождает большинство отчетов прессы о его выступлениях. Он не мог убедить своих избирателей, чьи дела страдали от иностранной конкуренции, в том, что налог на иностранные товары окупится. Но капитан Иннес Дойл, приехавший в Ховик в последние два дня кампании и не слышавший публичных выступлений своего брата со времен американского турне 1894 года, — капитан Иннес Дойл был потрясен. «В Америке, — писал он Лотти, — старина Артур был очень даже неплох, но сейчас — Бог свидетель!» Он был под таким впечатлением, что не мог удержаться, и в ночь на 17 января в их комнате в отеле он заговорил об этом с братом.
— Знаешь, Артур! А что, если твое настоящее призвание не литература, а политика?
Брат, писавший письмо, не поднимая головы, ответил:
— Ни то, ни другое. Религия.
— Религия?
Тут Конан Дойл резко вскочил на ноги и уставился на брата с таким очевидным недоумением, что оба расхохотались.
С чего вдруг — сам поражался он — сказал он такую нелепость? Он не собирался говорить ничего подобного, даже в шутку. Слова сами слетели с языка. Какова бы ни была его карьера, за одно он мог поручиться: она могла быть связана с чем угодно, только не с религией.
В религии, при всем его интересе к спиритизму, он по-прежнему натыкался на глухую стену. Как и в Саутси, Конан Дойл увлекался спиритизмом потому, что он вмещал всевозможные вероисповедания. Спиритизм не расточал проклятий направо и налево, не внушал человеку, что душа его загублена из-за того или иного прегрешения против доктрины. Религиозная нетерпимость, которую он с детства возненавидел инстинктивно, теперь была столь же ненавистна его разуму. Но одного интереса недостаточно, увлеченность не доказательство.
И, как он сообщал друзьям в 1901 году, к их немалому удивлению, он верил, что в исследованиях Крукса, Майерза и Лоджа и в работах Альфреда Рассела Уоллеса, которые он читал в Саутси, много справедливого. Это все были люди науки, и пользовались они научными методами. И если их аргументы нельзя принимать на веру лишь благодаря их выдающимся именам, то факт остается фактом: они провели глубокие исследования, тогда как их оппоненты не сделали в сравнений с ними ничего.
«Лорд Амберли, — отметил он в своей записной книжке, — разуверился в спиритизме после пяти сеансов. Тиндал — уже после первого. Хаксли заявил, что этот вопрос его не интересует. Можно спорить, если угодно, но зачем же закрывать глаза!»