Аскольдова тризна
Шрифт:
А на киевских горах не только убивали последователей веры Христа, но и палили их усадьбы. Огонь и дым доставали до стыло-морозного, нахмуренного, низкого неба.
Кричали бедные ребятишки и женщины, а мужчины-христиане умирали молча, внутренне радуясь своим мукам, приобщившим их к сонму святых.
Часть третья
БУРЯ
1
За
Теперь сие в прошлом.
Как в прошлом и гибель Аскольда, чьи сердце и кости захоронили на Угорской горе [90] . Но справили не христианскую, как полагалось бы, а языческую тризну, на которой к оставшимся в живых воеводам (сторонников Аскольда, кроме Вышаты, умертвили вместе с семьями) обратился Дир. Он повторил, что когда-то сказал в Саркеле при погребении его возлюбленной Деларам, но вначале напомнил, что она обвинялась в колдовстве. Дир произнёс:
90
Позже на месте этого захоронения, имевшего вид каменного саркофага, была снова построена деревянная церковь, которая тоже сгорела. Каменную — святого Николая — возвели в 1809 г. иждивением воронежского купца Мещерякова.
— Как приходила с веснянками к нам весна, так и будет приходить, как встречали мы в игрищах солнцеворот, так и будем встречать, и зелёные ветки для наших богов будем приносить как раньше.
И все поняли, что теперь отступничество от язычества будет приравниваться к колдовству. Но значило ли это, что и своего старшего брата-христианина Дир относил к разряду колдунов?.. Наверное, значило! И тогда у многих по телу пробежали мурашки. А тут дружинники приволокли к могильному холму Аскольда ещё нескольких пойманных в лесу христиан, и Храбр-оборотень собственноручно срубил им головы, не пощадив и самых маленьких.
Дир на кровавое дело глядел спокойно. «Даже с одобрением и наслаждением... — отметил про себя Вышата. — Начались времена бедовые. Начались...» — Вышата опустил голову и тихонько пошёл к вымолам. Его уход домой не остался незамеченным...
Дир по дороге в княжеский терем на Старокиевской горе, где он теперь окончательно поселился, взяв Забаву, жену Аскольда, в свой гарем, обратился к Радовилу:
— Воеводу Вышату и сына его я бы так же казнил, как христиан, но за боилом стоят корабельщики, народ особой закваски и нужный нам, а у Яня большая ратная сила...
— Ничего, княже, дай время — и мы всё образуем как надо!
«Ишь, «мы», то-то «мы»... Нет уж, не «мы», а «я»... Отныне будет так! Хватит, по-мы-кались... Одного, который делал вид, что «мы» — это я и он, уже нет в живых, — Дир оглянулся на могильный курган брата,
Уловив перемену в настроении Дира, Радовил присмирел. «С этим князем надо ухо держать востро: что не так — не моргнув, насадит провинившуюся головушку на кол... И заставит плевать на неё! Аскольд другим был...»
Сравнение одного князя с другим помимо воли вышло не в пользу Дира, хотя Радовил держал его сторону и поэтому умертвил Аскольда. «Жил бы, если б веру грека не принял... Грача чёрного следовало бы ещё раньше удавить или убить... А старшего архонта всё же жаль. При нём жилось понятнее... — раздумывал верховный жрец, поёживаясь не то от морозца, не то от недозволенных мыслей. — Ас Диром тяжело будет! Очень тяжело! Но теперь что ж?! Журавлиная походка не нашей стати. Лучше низом, нежели горою. Тихо не лихо, а смирнее прибыльнее!»
Каждый по-своему решает, как ему жить и служить. У всякого скомороха свои погудки. У Храбра в почёте такие речения: «Резвого жеребца и волк не берёт. У лихого жеребца и косяк цел. Удалой долго не думает. Отвага — половина спасения». В этом Храбр-оборотень был очень похож на Еруслана, поэтому Дир, как и бывшего предводителя татей, любил нового старшого и доверял ему. Доверил князь Храбру содеять и ещё одно щекотливое дело...
Дорогих князю молодок и мальчиков уже привезли на Старокиевскую гору: Дир сам ещё раз тщательно отобрал их к себе в гарем. А остальных, кои не вошли в него?
— Храбр, — позвал он своего верного головореза, — крови ныне не надо... Затолкай оставшихся в мешки, завяжи сверху узлом и принеси в жертву Днепру-Славутичу.
— Будет исполнено, господине!
— Потом скачи в лес, в терем, а там уже можешь своим рукам волю дать. Никого не жалей. Истреби всех, а терем сожги... Обветшал, по ночам в ветер скрипит, тоску нагоняет... Он стоит очень давно. В нём ещё великий мой предок князь Кий обитал... А мы, если нужно будет, новый терем построим. Понял меня?
— Да как не понять, княже! Не то мудрено, что проговорено, а то, что не договорено.
— Ишь ты! — восхитился Дир. — А я думал, Храбр, что в твоей голове мысли одни — кого зарезать...
Оборотень громко с наслаждением захохотал. И всё содеял так, как говорил ему Дир.
Когда об очередном деянии киевского князя узнал в Новгороде Рюрик, он сказал своим ближним:
— Великих свершений от такого князя ждать нечего. Если бы у Дира в груди билось сердце орла, он бы вызвал брата на поединок...
— Как ты это сделал, — вставил кто-то из боилов.
— А так... — продолжал Рюрик, уже обращаясь к одному лишь Одду, брату своей жены. — Вижу, как, дорвавшись до власти, Дир кровь льёт понапрасну... Нет, недостоин он уважения, и, если окончит свою жизнь бесславно, я его жалеть не стану.
Одд согласно кивнул.
Эти слова новгородский князь сказал потом и поздно народившемуся от Ефанды своему сыну Игорю, когда тот подрос. Но Рюрик до самой смерти ничем не выдавал своей неприязни к Диру: Новгород также широко и открыто торговал с Киевом, также хлебосольно принимал киевлян, которым случалось бывать в Руси Северной.