Аскольдова тризна

Афиногенов Владимир Дмитриевич

«А ведь прав волочанин! — пронзила мысль голову Тодгрина. — Только герои пируют в Валгалле у Одина. А героями становятся богатые душой люди...»

— Я всё насчёт жадности... — продолжал волочанин. — Была у меня жена... Но детей не было. Очень хотел их. Чего только не делал для этого! Держал на цепях пленниц, которые выкармливали своим молоком молодых диких кабанчиков... Животных убивал, а челюстями их ублажал Священный дуб... Но детей всё одно не было.

(Вспомнил ли волочанин кормилицу Власту, которую украл у него древлянский купец Никита?..)

— Вижу, не выходит с детьми, стал скопидомом. Золото... Серебро... Монеты... И медью не брезговал. За волок требовал всё большую и большую плату. Жутко избили за это. Жена еле вернула к жизни... Если

раньше вбивал в деревья челюсти диких кабанов и молил, чтоб дети рождались, теперь же требовал богатства. И снова продолжал назначать за волок высокие цены. Да, видно, про то, что я разбогател, узнали разбойные людишки... И вот однажды прихожу из лесу в дом, вижу — у порога собака убитая лежит, жена на полу вся в крови, истерзанная, — пытали её, вырывали у неё признание насчёт моего богатства, будь оно проклято... Думал, что не сказала она... Кинулся к заветному месту, а там — ничего. Я — к жене, она ещё дышит, жива, ну я со злости... Нет, не ударил её, просто плюнул ей в глаза, отвернулся и вышел из дома. А если б помог, то она бы и жива осталась... Эх, братцы мои!.. Теперь же вбиваю кабаньи клыки в дуб и молю: «Священный дуб и вы, боги! Дайте на старости лет успокоение моей душе, освободите её от пороков и сделайте её лёгкой, сильной птицей!» И тут, чувствую, нет помощи никакой: смерть жены на мне, а я её очень любил. Да и как не любить, жили в лесу, одни... Тоска, братцы... А вы ешьте, пейте, не обращайте на меня внимания, потом я провожу вас до самой Двины. А коль будет судно, посажу вас на него, и, куда надо, плывите.

— Благодарствую, хозяин! — Севериан, насытившись, встал из-за стола и низко поклонился лохматому волочанину.

То же самое сделал и отрок.

Повезло Севериану и Горегляду — случилась лодья до самого Новгорода: теперь уже не шагали, а плыли и снова любовались просторами земли русов. Размахнулась их земля на все четыре стороны и как бы выставила напоказ заморским гостям свои прелести: и леса дремучие, и поля неоглядные, и реки с чистой водою, и холмы древние, зелёные... Русский глаз радуется, а заморский завидует! Да если бы только завидовали, а то ведь зубы постоянно точат!.. Неймётся им.

«Волочанин нам всё о жадности к богатству говорил, что не надобно его копить: мол, тля сожрёт... Да что-то не жрала она богатство у Рюрика и теперь не трогает у князя Олега, который из-за него совсем русом стал, не только имя носит, но и соблюдает все обычаи. Даже богам русов поклоняется. И всё теперь у него на русский лад устроено: и дружина, и войско, и суда... Конечно, в словах лохматого есть что-то такое, вызывающее уважение, поэтому я ему и поклонился...

Только не во всём он прав, этот волочанин. Да разве можно отказаться от того, что раскинулось у нас с Торвальдом перед глазами?! Нет и ещё раз нет!.. — думал норманн Тодгрин. И вдруг в голову ему закралась шаловливая мысль: — А знает ли отрок, что я за человек, который делил с ним дорожные невзгоды и скудную еду?.. Судя по всему, не знает... Скьольд ему об этом не сказал, и я ни одним словом не обмолвился. Вот когда поведём лодьи на Смоленск, тогда и предстану в истинном свете, как на самом деле есть... Пусть подивится...»

На подходе к Новгороду лодью остановили стражники — проверить, откуда идёт, зачем, что за люди на ней. Очень удивился такой предосторожности не бывавший в этом городе Горегляд. Севериан объяснил ему:

— За три года князь Олег построил много военных судов. Они, уже готовые к походу, тайно стоят на Ильмень-озере... Ждут-пождут, когда мы на них пойдём на Киев... Вот почему так бдительны стражники.

— Как на Киев? — удивился отрок. — Князь Олег к Смоленску же собрался...

— Это само собой... Возьмём столицу кривичей и отправимся далее вниз по Днепру. Если Киев не брать, то столько судов, сколько Олег понастроил, не потребовалось бы. Будешь на вымолах — увидишь их большое множество. А Смоленск мы и так возьмём. Хитростью... О чём и докладывать скоро Олегу станем.

— Вон оно что-о-о! — удивлённо-искренне протянул «племянник».

— То-то

же! — расхохотался «дядя».
–

Игорь, племянник Олега, родился за два года до кончины Рюрика, и теперь ему исполнилось пять годков. Он был весь в мать — широкоскулый, с чуть вздёрнутым носом, с тёмными, почти карими, глазами. Только одна Ефанда находила сына схожим больше с собой, нежели с отцом; другим он казался пухлым бутузом, круглым на лицо, с кривоватыми ногами — следствие позднего рождения. И слава Одину (в отличие от брата княгиня до конца своих дней чтила только своих богов), что Рюрик ещё пребывал во здравии во время появления на свет наследника; очень был рад его рождению и бурно отпраздновал сие событие. Гулял не только весь Новгород, но и Старая Ладога, и звон гуслей раздавался даже в Изборске...

Но спустя полгода Рюрик после лова на волков за ужином почувствовал вдруг, как кольцом в подреберье обвила тело боль, которая с этого момента почти не отпускала, иногда, правда, то уменьшаясь, то усиливаясь... И так продолжалось полтора года, а в 879 году князь умер в страшных мучениях, находясь едва ли не в бессознательном состоянии около двух месяцев. В промежутках, когда наступало умственное просветление у Рюрика, в присутствии Ефанды и знатных воевод Одд сумел добиться согласия пойти походом на Киев, чтобы подвести Киевскую Русь под руку Новгорода. В разговоре с Рюриком выяснилось, что подобная мысль давно зрела и у него самого, ещё с того момента, когда Дир заживо сжёг в церкви родного брата. Тогда новгородский князь осуждающе сказал, что если бы в груди у Дира билось сердце сокола, то он вызвал бы Аскольда на поединок, а не убивал предательски...

Вызрела же эта мысль окончательно у Рюрика после женитьбы киевского архонта на дочери хазарского царя. Рюрик хорошо разбирался в иудейских древностях, ибо в изгнании не единожды сталкивался с ламданами и беседовал с ними.

Устроив новгородскому князю великую краду и тризну, Одд (это имя по-русски лучше произносится как Олег; так и стал брат Ефанды, когда принял правление в Новгороде, князем Олегом) приступил к строительству своего флота.

Но как бы ни удваивали бдительность стражники, а шила в мешке утаить не удалось... Замышляет Олег поход — это понятно. Но куда он направит вооружённые суда? В Киеве подумали и решили: должно быть, против данов и свеев, они самые злейшие враги Новгорода. Да невдомёк было Диру и его окружению, что новгородские лодьи могут приплыть и к их городу, лежащему на большом пути «из варяг в греки», у начала которого стоял Новгород. Так что двум медведям было уже трудно ужиться в одной берлоге... И в конце августа 882 года, к началу обильных дождей, завершив сбор пешей рати из словен ильменских, чуди от Изборска, веси от Белоозера и мери от Ростова, отправился Олег вверх по Волхову. Пешие шагали берегом, а лодьи вскоре вошли в Ловать, там их переволочили до Западной Двины, и они поплыли по этой реке до второго волока.

В уже знакомый дом на опушке леса вошёл норманн-отрок в высоком шлеме, надетом на круглую валяную шапку, и бармице. На поясе у варяга висел широкий нож, а в руках он держал щит и длинный меч наготове. На всякий случай.

Увидев, что в доме только один хозяин, отрок положил на лавку щит, воткнул меч в ножны, снял шлем, быстрым движением руки как бы смахнул с головы шапку и вытер рукавом прилипшие на лбу волосы.

— Эй, человек, презирающий богатство! Вставай, поведёшь по волоку наши лодьи до истока Днепра...

Лохмач закряхтел, поднимаясь с деревянного лежака, подумал: «Кто же назвал меня «человеком, презирающим богатство»? Только двоим странникам в месяце хлебороста я рассказал, как вредит жадность, и они с пониманием отнеслись к моим словам, а тот, что постарше, первым мне поклонился... Больше никому я ничего подобного не говорил. Кто же этот молодой воин-варяг?.. — Волочанин повнимательнее всмотрелся в его лицо. — О-о, боги, да никак малец, которого старший называл «племянником»...»

Сейчас отрок по-норманнски сказал что-то своему спутнику, быкообразному дружиннику, и тот, повинуясь, вышел.