Аспазия

Маутнер Ф.

— Какая гадость! — вскричал маленький Алкивиад.

— Затем, — продолжал чужестранец, — они воспитываются в отрядах, в которых младшие всегда имеют старших товарищей, от которых стараются научиться всему полезному, которым подражают во всем и которым преданы душою и телом.

— Если бы мне пришлось быть спартанцем, и я должен был бы выбрать себе такого друга, — сказал мальчик со сверкающими глазами, то я выбрал бы тебя!

Юноша улыбнулся и наклонился к мальчику, чтобы поцеловать его.

В эту минуту на лице Эльпиники, которая до сих пор спокойно стояла около юноши, вдруг появилось недоумение. Она вздрогнула от ужаса и поспешно отвела в сторону Телезиппу.

— О, Зевс и Аполлон, —

с дрожью прошептала сестра Кимона, наклоняясь к приятельнице, — я увидела…

— Что ты увидела? — с испугом спросила жена Перикла.

— Когда чужестранец наклонился к мальчику и край хитона слегка приоткрылся я увидела женскую грудь… Это милезианка: отошли мальчика и предоставь мне остальное.

Телезиппа приказала мальчику идти к товарищам, но он не хотел. Телезиппа позвала Амиклу, чтобы та увела упрямца.

Когда это было сделано, Эльпиника бросила на свою приятельницу многозначительный взгляд, затем гордо выпрямилась, подошла к чужестранцу и несколько секунд глядела ему прямо в лицо. Юноша сначала старался выдержать взгляд сестры Кимона, но тот смущал его, как преступника, пойманного на месте преступления, и он невольно опустил глаза, тогда Эльпиника прервала тяжелое молчание и ледяным тоном сказала:

— Юноша, любишь ли ты жареных павлинов? У Перикла будет подан сегодня павлин на обед, не желаешь ли ты быть его гостем?

— Да, — сказала в свою очередь Телезиппа насмешливым тоном, — павлин от Пирилампа, павлин, которого купил вчера Перикл. Он хотел подарить его одной развратнице, но теперь предпочитает съесть его изжаренным.

— Юноша! — вставила Эльпиника, — не правда ли то, что утверждали твои товарищи в Спарте, что ты женщина? Представь себе, здесь также есть люди, которые утверждают, что ты не мужчина, а гетера из Милета.

— Презренная, — продолжала между тем Телезиппа, не сдерживая своего гнева, — разве тебе мало того, что ты заманиваешь в свои сети мужчин? Ты прокрадываешься в домашние святилища. Неужели ты не боишься богов, которые с негодованием смотрят на поругательницу святости семейного очага? Как ты еще смеешь глядеть мне в глаза!

— Позови Амиклу, — сказала сестра Кимона, своей раздраженной подруге, — пусть она своими лакедемонянскими кулаками вытолкает в шею этого своего мнимого соотечественника!

— Прежде чем сделать это, — закричала Телезиппа, не помня себя, — я выцарапаю ей глаза, сорву с нее это фальшивое платье.

Так наперебой восклицали обе женщины.

Она же спокойно дала пройти первому взрыву гнева, пока они изумленные ее спокойствием, обе вдруг не замолчали. Тогда милезианка проговорила:

— Теперь, когда вы истощили первый порыв гнева и выпустили самые ядовитые стрелы, я отвечу вам. Скажи мне, Телезиппа, почему так позоришь ты меня в доме своего супруга великого Перикла? Скажи, что похитила я у тебя: твоих домашних богов? твоих детей? твою добрую славу? твою добродетель? твое имущество? твои украшения? Ничего подобного! Я смогла отнять у тебя только то, чем, по-видимому, ты дорожишь менее всего, чем ты, в сущности, никогда даже не обладала, что приобрести и удержать никогда серьезно не стремилась — любовь твоего супруга. И если бы, в действительности, твой супруг любил меня, а тебя нет, то разве это была бы моя вина? Нет — твоя. Разве я для того приехала в Афины, чтобы заставлять афинян любить своих жен? Мне кажется, гораздо легче учить афинских женщин, как приобретать любовь мужей. Вы, афинские жены, скрывающиеся в глубине женских покоев, вы не знаете искусства покорять сердца мужчин, и вы сердитесь на нас за то, что мы умеем делать это. Но разве это преступление? Нет — преступление не уметь этого. Что значит быть любимой? Это значит нравится. Если ты желаешь быть любимой, умей нравиться. А когда

нравится женщина? Прежде всего тогда, когда желает этого. Чем она должна стараться нравиться? Всем, что только может нравиться и прежде всего должна уметь быть любезной, но в то же время женщина не должна чересчур ухаживать за мужчиной. Если она делает вид, что слишком дорожит его любовью, то, сначала он гордится, а кончается тем, что начинает скучать, а скука — это могила семейного счастья, могила любви. Мужчина может сердиться, браниться, проклинать, он не должен только одного — скучать. Ты, Телезиппа, делаешь слишком мало и слишком много, слишком мало потому, что ты отдала мужу только свое тело, и слишком много, так как отдала ему все, что обещала. Женщина должна быть в доме чем угодно, но только не супругой, так как Гименей смертельный враг Эрота. Женщина должна казаться каждый день чем-нибудь новым и высшее искусство ее должно заключаться в том, чтобы вечером опускаться на ложе невестой, а утром снова вставать с него девой. Вот закон искусства нравиться, следуй же ему, если хочешь и если можешь, если же нет, то покорись своей судьбе и пожинай то, что сама посеяла.

— Можешь оставить себе мудрость твоего постыдного искусства, — презрительно проговорила Телезиппа, — тебе оно может пригодиться. Не думаешь ли ты учить меня, как приобрести расположение мужа, меня, которую хотел взять в супруги архонт Базилий? Чего думаешь ты достигнуть всеми твоими ухищрениями? Ты можешь вовлечь моего мужа в тайный постыдный союз; но ты останешься чужой его дому, его домашнему очагу, и даже, если бы он оттолкнул меня, ты не могла бы сделаться его полноправной женой: ты не можешь родить ему законного наследника, так как ты чужестранка, а не афинянка. Будет ли мой муж влюблен в меня или нет, я все равно остаюсь хозяйкой его дома, а ты — посторонней, я говорю тебе: «ступай вон» и ты должна повиноваться.

— Я повинуюсь и ухожу, — отвечала Аспазия. — Мы с тобой поделились, — прибавила она резким тоном: тебе — его дом и домашний очаг, мне — его сердце, каждый будет владеть своим. Прощай, Телезиппа!

С этими словами Аспазия удалилась. Телезиппа снова осталась вдвоем с Эльпиникой, которая одобряла гордость своей подруги, восхищалась ответом, данным ею чужестранке. После непродолжительного разговора, наконец, удалилась и она, а жена Перикла занялась домашними делами.

Целый день маленький Алкивиад говорил о своем спартанском друге, к досаде честной Амиклы, которая качала головой и говорила:

— Этот юноша никогда не был воспитан в Спарте.

Телезиппа запретила обоим вспоминать о чужестранце в присутствии Перикла. Между тем, наступило, наконец, время обеда. Перикл возвратился и сел за стол вместе со своим семейством. Он ел приготовленное кушанье, отвечал на вопросы маленького Алкивиада и двух своих сыновей, часто обращаясь с каким-нибудь словом к Телезиппе, несмотря на то, что она была погружена в мрачное молчание.

Перикл любил видеть вокруг себя веселые лица; недовольное молчание ему было неприятно. Наконец ему подали новое кушанье, это был изжаренный павлин.

Перикл бросил удивленный взгляд на птицу.

— Что это такое? — спросил он.

— Это павлин, который по твоему приказанию был принесен сегодня утром в дом, — отвечала Телезиппа.

Перикл замолчал и после непродолжительного раздумья, в течении которого он старался объяснить себе, как могло произойти, что павлин попал в его дом, он снова обратился к Телезиппе.

— Кто тебе сказал, что я хотел изжарить эту птицу?

— Так что же с ней делать? — недоуменно спросила Телезиппа. — Чтобы кормить такую большую птицу наш птичий двор не достаточно велик, поэтому я и думала, что ты желаешь изжарить ее. Она очень вкусна и хорошо зажарена, попробуй кусочек.