Аспекты духовного брака
Шрифт:
С грустью и бешенством плетусь на деревянных конечностях. Спускаю брюки в туалетной каморке, от лодыжек до бедер, спасибо, что не по яйцам, ползет синюшная багровость и желтизна, отметины их сбывшихся потуг заиметь бумажку законно, то есть не вырывая впрямую (что — кража), просто накостылять мимоходом в случайном прогулочном безобразии, вспыхнувшем безотносительно к идее отъема, и столь же случайно оброненное подобрать, а это что у нас тут, ужели фантик? Мерзавцы. Цепкой лапой ворья к четверти бедняцкого капитала, пущенного на пару бутылей сухого с плебейской закуской, на полкоробка у черни гашиша, на пожилую шлюху с перекрестка, добавит двадцатку, попользует двух, остальным расскажет. Всего обидней неоплаченность электричества, второе китайское предупреждение на угрожающе-траурном бланке (жировка, советское, русское слово, муниципальный налог обождет), как бы не срезали энергоснабжение, у меня куриные шницели в холодильнике, и похерится книжка, отложенная в «Букинисте».
Мутно застегиваюсь, вдруг новая мысль: что сделал бы Травен Торсван, если бы пятеро близкопо-добных, даже именно этих, в грязных штанах и с блестящими глазками, заперли его своим подлым ключом. И все осветилось, тьма стала явью, это могло быть вполне, но Травен повел бы себя иначе. Да, я
Травен
О Травене Торсване, писателе-невидимке, до самой кончины его на излете 60-х было известно не больше, чем о посеянном в почву мудреце аграрных времен. Литературный сыск, пристыженный серией провалов, все же сумел свести и сплести несколько нитей, принадлежность которых одному и тому же герою ранее нельзя было помыслить, автор мелькнул в пыльных кулисах, да в них же и скрылся. Ожидавшая цирковых разоблачений публика сожаления, однако, не испытала, потому что «разгаданный» Травен ей не понравился. Он оказался революционным писателем, то есть тем, кто, отвергая жестокость, террор, разрушения, а также оправдывающую живодерство риторику беспощадности, копает под фундамент существования, и обнажается не отвлеченное — наиконкретное уродство силы и ее приспешников. Но критика есть предварительная задача этого писателя, его цель — расчистить путь для прихода в текст и в мир идеала, определяемого словом «солидарность». Неподдельная солидарность с обездоленными группами и одиночками, чья жизнь, мало сказать, никого не интересует (этот расхожий оборот пустее клетки, где в певческих схватках скончалась птичка), но не интересует настолько, что, если все они вдруг вымрут, мор будет замечен разве учетчиками и стрелками, загонщиками штрафников. Вот что удалось узнать о Травене, когда дни отшельника завершились и были на ощупь воссозданы из косвенной смальты двадцати двух его биографий.
Он родился в 1890-м в Чикаго, происхождением скандинав, бродяжничал с юности, был юнгой, грузчиком, кочегаром на кораблях, за пару лет до войны, прервав кочевье, поселился в Германии. Немецкий вряд ли изучал, предположу, что язык шумел в нем и раньше, уж очень быстро затеял он издавать оранжевые прямоугольники «Цигельбреннера» («Обжигающий кирпичи»), от корки до корки их заполняя воззваниями и речами. Крайний тон анарховоз-мущения вел его к баварским повстанцам-поэтам, трактование революции как разожженных провиденциальных костров — к ним же. Книга сама раскрывается на фотографическом лике старшего друга: Густав Ландауэр, ангел баварских советов, мусульманином Хаким-беем причисленный к цвету еврейства. Лицо праведника, такие заживаются редко. Мысли прошлых эпох на девять десятых находятся в релик-вариях и представлены масками, слепками; мысль Ландауэра, презиравшего выгоду, не удалось зачехлить, проархивировать каталогом, занафталинить в ларе, она действует в натуральных стихиях, ею думают огонь, вода, воздух, земля. Багровая религиозная встреча революции и человека отмечена взаимной доверчивостью, революция создает личность и ненасильственно создаваема ею, примером тех избранных, что посвящают себя бескровному творчеству общественных форм, обходящихся без участия государства. Ландауэр был убит, Травен, приговоренный к расстрелу, юркнул в нору, продолжил «Цигельбреннер», коего направление делалось все мрачней и мистичней; погоню дразнил он до 1921 года и, вырвавшись за флажки травли красных волков, бросился в Мексику. Там материал и стиль его добрачевались до мифологии. Сборщик хлопка, золотоискатель, лесоруб, единственный белый в чистилище тропиков, в туманном и непридуманном, божится биограф, скитальчестве, после чего — полюс оседлости, Акапулько, Мехико-сити, по-партизански укрытое убежище и полтора десятка романов в защиту мексиканского чернозема, индейцев. Сочинял везде, в подполье, в сторожке средь джунглей, в европейских отелях, и всюду не узнан, меж тем рыскали понаторевшие в поиске. Травена нет, отказ от свиданий с читателями и прессой тотален, он легендарно невидим, как потом Кастанеда, нет, это Кастанеда — как Травен, а что это так и что вдохновлялся Карлос травеновс-ким ускользанием, я понял, когда прах ученика дон Хуана развеяли над горами и лесом. Пепел Травена, по его завещанию, в 1969-м рассеяли над индейцами Чьяпаса, и спустя два десятилетия из пепла поднялось поколение, взбунтовавшееся из-за бесстыдства властей, ведь оно съело тотем непримиримости к существованию нищеты, не имеющей выхода, так что Травену, если б дожил, предстоял выбор, поддерживать не поддерживать бунтовщиков, он одинаково отрицал справедливость посредством оружия и положение, при котором у нищеты нет выхода.
Его лучшая книга, морской роман «Корабль смерти», написана против государства. Книга из любимейших мной в литературе века, проникновенность ее светоносна, до каких высот мог взлететь пролетарский роман, кабы его, с одной стороны, не уничтожил снобизм эстетов, с другой — лицемерие защитников, извративших своими поделками идею. У государства обязательно свойство, входящее в систему управительных функций: ему нужен класс отверженных, донный слой неудачников, сознающих, сколько б ни бились над одоленьем удела, что их голод, усталость, замаранность — неизменяемы. В разные периоды, ибо кровохлебная жадность государства то усиливается, то чуть ослабевает, величина этого слоя колеблется, различно и попадают в него. Тысячи рухнули за борт после того, как бюрократия отобрала у них документы; тысячи бесплодно возносят молитвы, дабы господь цехов и ангаров, винокурен и мясохладобоен вернул их, изгнанников, в промышленный эдем; тысячи перестали даже просить.
На кораблях мертвых, в сколоченных для затопления
Голосом рассказчика автор объясняет смысл неропщущей покорности. Часто, когда он был еще жив и среди живых, вспоминает из-за гроба повествователь, он не понимал, как возможно рабство или военная служба, но тайна открылась ему. Человек любит рабство, гордится, что его бьют, истязают. Если б он прыгнул в воду, ему не пришлось бы гнить в корабельном аду. Почему он позволяет пытать себя? Потому что надеется вернуться к отнятой у него жизни, и это иллюзия, он уже мертв.
Ваша правда, пессимистический вывод, таков весь роман, кончающийся тем, что только великий капитан Смерть готов без бумаг принять моряка на свой комфортабельный, свободный от издевательств корабль. Донный слой по собственной воле воспроизводит свою вовлеченность в страдания, и, стало быть, вечно государство, что отворяет пред ним кладези унижений, несбыточна революция, бессильная расторгнуть их союз. Цезарь Август Капитализм доволен, гладиаторы идут к нему сами, умоляя разрешить им погибать на арене. Но революционный писатель, каким, вопреки невозможности, хотел быть и действительно был Травен Торсван, находит себя в отсутствие революции — в бесполезном отстаивании идеала солидарности. Раз никому нет дела до отверженных, он скажет о них слово, которого они не услышат, почти наверное не услышат, начальство же эти слова от себя оттолкнет. Все же он говорит. Он, сборщик хлопка, матрос, лесоруб, не затем вырвавшийся из последнего ряда ненужных, чтобы предать своих братьев молчанием, знает, что самое радикальное деяние в литературе — сочувствие к павшим. По-моему, это так ясно, что можно не заканчивать фразу.
Дом в переулке
Снова пасмурный январь, четыре года, как я наткнулся на эти дома в квартале развлечений для всякого люда. Около барачного здания стояли ажитирующие бухарские юноши и теребили пурпурную портьеру, в масляных пятнах кумачовую тряпку, занавесившую проем. На стене с наивным реализмом изображалась веселящаяся особа в цилиндре, бабочке и очень коротком, едва прикрывающем ягодицы костюме цирковой амазонки, вместо же лошади художник нарисовал пиджачного господина, коего, игриво нацелившись дирижерскою палочкой, наездница заманивала спелостью своих ягодных капиталов. Что это, спросил я юношей. Девочка танцует, отвечали они. Заходи, понравится, добавил, сверкнув золотыми коронками, хозяин-грузин и обратился к скучающим туркам-фланерам: пожалуйста, буюрум, но турки проигнорировали. В дом вошли двое, я и нарядный бухарец (расстегнутое демисезонное пальто, бархатный жилет, малинового шелка сорочка), третий, антильский негр в заношенном комбинезоне издольщика, дожидался внутри.
Помещение являло собою приемную с двумя стульями у стола кассира и вышибалы, дальше во мраке означился коридор, вдоль которого я насчитал шесть дверей в интимные номера; уплатив 25 шекелей, я был приглашен в крайнюю комнату справа, оказавшуюся ничтожной, не шире колодца или канцелярского сейфа каморкой с незастекленным окном, куда можно было просунуть обе руки, а ежели изловчиться, то и полтуловища. Две соседние крохотки заняли столь же неискушенные бухарец и негр, наглое вымогательство и обман, по правилам сеанс покупал один человек. К жирной, пропахшей потом и семенем тьме закутка подмешивалось немного жидкого электричества, рулон туалетной бумаги свисал до мокрой полосы на полу, я догадался, что, неосторожно размазав подошвой чье-то недавнее удовольствие, стал следующим, кому предстояло его получить. Розовый свет, собственность видневшегося через смотровой прямоугольник помоста, залил несвежим сиропом старое кресло, притулившийся к нему кассетный магнитофон и тревожное отсутствие держащей паузу исполнительницы. Две минуты оттикали, сердце мое колотилось, сипел антильский наемник, спокоен был только щеголь в средней кабинке. Она поднялась на скрипучие доски, взяла с каждого 20 шекелей, свой взнос за возбуждающий танец дополнительно к плате за вход, нажала кнопку музыкального ящичка и начала медленно раздеваться под французское пение и курсировать между окнами — выносливое, хоть и подпорченное тельце девятнадцатилетнего полового гавроша блестело худеньким задором дисциплины, непотливым проворством молодого ужа. Ты можешь трогать меня, процедила она по-русски, там есть бумага обтереться, я испуганно медлил, она пожала плечами и двинулась в сторону, к жадным, не знающим колебаний рукам. Восточный франт размял и погладил ей грудь, сильные клешни негра крепче, чем дозволялось уставом, сжали ей попку, высвобождаясь, она сделала ему замечание, я не дотрагивался, в ужасе от того, сколько народу хватало ее своими лапами и какую заразу подцепишь с ней, бесперою птичкой, даже не сочетаясь телами, — ноу секс, предупреждал девиз в предбаннике. Я не дотронулся в тот раз, она честно вышагивала свои четверть часа, пока не отгремели три шансона, и смальцелицый иудей гладил ей грудь перстами в перстнях, а карибский страдалец терся надувшимся пенисом о крашеную фанеру перегородки и сдавливал девичью попку, он плаксиво упрашивал кралю повыгибаться за те же деньги еще, но хозяин велел ему выйти вон.
Я был ошарашен, смятен, взбудоражен, разъят. Восемь месяцев, все время после разъезда с гражданскою спутницей, не видел я женского тела, надеясь, что до исхода дней не поборю отвращения к жизни с женщиной, и бежал любых встреч, способных перерасти в самое отвлеченное подобие отношений, меж тем непроходящий позыв любострастия подтачивал здоровье моего чурающегося мастурбации организма. Здесь, за малиновым покровом, думалось мне, я обрету избавление, в пользу этого были две характеристические особенности данного вида услуг: ни к чему не ведущая анонимность контактов и весьма условная, эфемерная близость, не определяемая даже в качестве сексуальной, — второй пункт радовал не менее первого, потому что гражданская спутница своим злостным высмеиванием моих, допускаю, скромных потенций развила во мне отторжение от привычного эроса. Все складывалось как нельзя удобней, оставалось додавить ужасную, с детства, брезгливость, но я и краем сознания не вспомнил о ней назавтра, облачным утром, с нетерпением предвкушая, что вот отомкнутся замки, падут засовы, вострубят французские трубы, и теперь-то я буду смелей. Я был первым в квартале утех, никто в Тель-Авиве не проснулся так рано по бередящему зову похоти, я плевал на приличия тем обложным, с мелкой моросью, утром у грязного порога в дом распутства, где закипали и хлюпали оргии.