Астропилот Ронг Третий

Осинский Владимир

– "Спасибо, Вельд"!
– неожиданно передразнил Рустинг.-Ну, конечно, спасибо! Вы, Кора Ирви, не могли ответить иначе... на всю эту галиматью. Да, дa, галиматью! Разве он способен понять живую душу?! Может быть, вам надо завидовать, железный человек: ведь вы, наверно, никогда и ни в чем не сомневаетесь. Но я не хочу завидовать. Только ограниченность не знает сомнений.-Природная деликатность взяла на минуту верх-служащий спохватился:-Не обижайтесь на меня. Только... вы так невозмутимы - с самого начала нашего дикого, похожего на кошмарный сон путешествия! Вас ничто не удивляет, ничто не в силах ужаснуть!.. Вероятно, это и называется мужеством. Должно быть, это и есть бесстрашие. А задумывались ли вы над тем, что такое

настоящий страх?..

Голос Рустинга сорвался. Он, как слепой, пошарил рукой по столу, нащупал стакан с водой, принесенной несколько часов назад оттуда, где был одинокий колодец, а еще накануне-непонятно куда исчезнувшие диковинные черные цветы, залпом выпил-и мысли его ненадолго приняли новое направление:

– Вы думаете, я боюсь, того дн,я, когда мы останемся без воды и все кончится? Не отрицаю-боюсь. Но всего несколько дней назад мне и в голову бы не пришло думать о такой опасности. Тем не менее я боялся! (Странно-он произнес это почти с гордостью). Я ведь боюсь... Ох, как я давно боюсь!

Рустинг замолчал снова, невидящим взглядом скользя по нашим лицам. Он гневно барабанил пальцами по пластику стола, и это выглядело очень жалко.

Кора Ирви, добрая душа, должно быть и впрямь созданная природой с единственной целью щедро дарить окружающих бескорыстной материнской любовью, наклонилась к Рустингу, погладила его бьющуюся на столе руку, с бесконечным участием спросила:

– В чем дело, Сол? Я не совсем понимаю... Расскажите нам-и, увидите, вам сразу станет легче.

Посмотрели бы вы, с какой пылкой нежностью уставился на нее Рустинг! Тингли подавил смешок, но, честное слово, ничего смешного тут не было.

– В самом деле,-сказал Горт.-Объясните-ка нам причины вашей... э-э... безнадежности в отношении к бытию. Вашего, так сказать, гипер-пессимизма.

В голосе. Художника была неподдельная заинтересованность, этакое холодное, я бы даже сказал-жестокое, любопытство. Рустинг мгновенно отрезвел oт его тона. Привычно запинаясь, неловко повел головой, словно ему мешал воротник:

– Мое... моя безнадежность? Но... стоит ли?

– Да, Сол, да,-по-прежнему участливо ободрила его Ирви и в этой участливости явственно прозвучало все то же "...и вам станет легче",

Рустинг весь засветился:

– Если настаиваете вы...

Удивительно, с какой стремительностью эволюционировали наши взаимоотношения. Наверно, подумал я, так всегда бывает в подобных ситуациях. Только почему? Не проявление ли это подсознательного желания успеть, пока действительность не отняла возможности вообще как-либо относиться друг к другу?

– ...Если вы настаиваете,-повторил Рустинг.- Что ж, когда конец близок-принято исповедываться.

Сон Вельд, который до сих пор не вмешивался в происходящее, сделал гневное движение--и промолчал.

– Всю свою жизнь я был чиновником,-задумчиво начал Рустинг.-И всю жизнь-на ОДнoМ и том же месте... Учреждение, где я служу вот уже тридцать четвертый год, называется Департаментом регистрации изменений в составе Общества. Тот, кто интересовался историей, без труда проведет аналогию с так называемым: ЗАГСом-и не ошибется. Наши предки были, на мой взгляд, наделены довольно мрачным чувством юмора: в ЗАГСе один и тот же человек одним и тем же пером и в одной и той же книге регистрировал радость и горе, смерть и рождение, свадьбу и то, что называлось в прошлом "развод". Что ж, прошли века - и все, по существу, осталось без изменений. Я говорю: "по существу", потому что преобразования коснулись только мелочей. Не стало разводов, ибо люди отказались от формальности-регистрации браков, а поступили они так в силу изменений социального, нравственного и иного характера. Ну, смерть и рождение не счесть уже как давно записываются не пером, а при помощи хитроумных автоматических фиксаторов. Нет, наконец, очередей, которые возникали в древних ЗАГСах,-но той прозаической

причине, что эти учреждения не работали по воскресеньям и понедельникам, а также потому, что возросший уровень общественного сознания позволил нам перейти на заочное оформление событий, именуемых изменениями в составе Общества. До чего все стало просто: у вас родился сын-вы по видеофоиу извещаете об этом какого-нибудь Сола Рустинга, и он, полностью вам доверяя, изображает радостную улыбку -и потом соответствующим образом регистрирует это великое событие. У вас скончался близкий-и совершается та же процедура, только вместо улыбки Рустинг живописует глубочайшую скорбь... До чего все просто!-с яростью повторил маленький человек, и у меня мелькнула вполне резонная мысль, что в департаменте регистрации не мешало бы заменить чиновника. Если человек охладевает к своей работе, ему следует подыскать другую,-таков один из мудрых законов Общества. Тингли смотрел на Рустинга без обычной насмешливости. А тот продолжал - и боль, тоска, безнадежность были в его словах и лице, и надо всем -я отчетливо видел это-доминировала огромная серая усталость.

– У наших предков, - сказал я, - было довольно мрачное чувство юмора. Как видите, оно передалось нам: мы ведь тоже заносим в единую прихо дно-расходную книгу и смерть, и рождение. Значит, по существу ничего не изменилось. И никогда не изменится! Да, мы достигли долголетия в таких масштабах, какие и не снились древним. Мы почти абсолютно исключили несчастные случаи и одолели подавляющее большинство болезней... Но мы не властны над смертью как неизбежным логическим концом жизни в любом ее проявлении. Знаете ли вы, сколько смертей зарегистрировал я за три десятка лет?! За редчайшим исключением среди них не было преждевременных-тем страшнее, потому что это лишь подчеркивает безнадежность нашего положения. Вот вам и ответ. Дин Горт, на вопрос, откуда берется мой "гипeрпессимизм",-устало наморщил лобик Сол Рустинг.
– Если же впереди все равно Конец, то к чему все? К чему?-повторил он, по очереди вглядываясь в нас.

– Но ведь все это... Простите мою дерзость,-подчеркнуто вежливо возразил я.
– Все это... как бы сказать...

– Жевано-пережевано, не так ли?-задиристо отозвался Рустинг.
– Ну и что же, молодой человек? Разве оттого, что вы тысячу раз скажете "холодно", вам станет теплее? Стираются слова-смысл остается. И я вас спрашиваю: к чему постоянно обманывать себя вымышленной грандиозностью задач, которые мы перед собой сточим, и тщетной суетностью надежд, что после нас останется что-нибудь важное и ценное.

– ...Даже от того, что мы делаем для других из любви к ним?-негромко спросила Ирви.
– Бедный Рустннг, как вам трудно жить!

В любви нет возраста, в ней есть только опыт или его отсутствие. А Рустинг был, несомненно, очень неопытным влюбленным и потому совершенно не умел скрывать своих чувств. Судя по тому, что уже ни для кого не составляло секрета, ему оставалось только сдаться.

Но он не сдался. Позже я понял почему. Когда человек отстаивает то, на чем держится все его мироздание, его не собьешь. Может, он и рад бы немножко потесниться на своих позициях, но просто не может: чем тогда жить?

– Поймите, милая Кора,-упрямо сказал человечек.-Все мы обманываем себя. Возможно, я понимаю это лучше других только в силу своей профессии, скромно добавил он.--Знаете, в старину бытовало понятие "надбавка за вредность". Может, у меня просто профессиональное заболевание?

– Вы сами сказали!-торжествующе воскликнул я. Рустинг моментально парировал:

– Говоря о "профессиональном заболевании", я имел в виду обостренное чувство реальности во взгляде на вещи. Для вас смерть-понятие абстрактное. Для Мeня-десятки, сотни, тысячи имен, -и за ними люди, которые жили и которых больше нет. Понимаете? Просто нет!.. Право, я иногда завидую древним: они верили в потустороннюю жизнь.