Ася находит семью
Шрифт:
Прошла минута, две. Татьяна обрела спокойствие. Она нашарила на полу упавший гребень, пригладила волосы. Взялась руками за кусок картона, подложенный под коптилку, поднесла огонь к шинели, лежащей на кровати, и деловито проверила, все ли пуговицы на месте.
Жест, каким она приподняла коптилку, воскресил в памяти Дедусенко другую ночь, давнюю…
Тогда его Тане было немногим больше двадцати лет. В ту ночь в их комнатушку ввалились жандармы, и самой тревожной мыслью было: найдут ли они листок бумаги, который никак не должен попасть в руки охранки. От этого зависела
В номер вернулся Агафонов.
— Растяпы мы с тобой, Григорий, а не солдаты. Обмундирование-то заночевало у меня.
Он поставил возле дивана пару новеньких армейских сапог; к ним, ахнув, потянулся проснувшийся Шурик; к ним приблизился огонек, мерцающий в руках Татьяны. Ее развалившиеся ботинки глядели рядом с поблескивающими сапогами особенно жалко.
Дедусенко нагнал в коридоре Агафонова.
— Как ты думаешь, не преступление, если я оставлю жене свои сапоги? Совсем босиком…
— Новые сапоги?
— Новые. — Зная, что Татьяна стесняется размера своих ног, он добавил: — Конечно, они ей будут велики…
— Нельзя, — ответил, подумав, Агафонов. — Ты теперь красный командир. Выдали тебе.
Выход все же был найден. Татьяна прошлась по комнате, стуча стоптанными, но еще годными к носке старыми сапогами мужа. Она давно не была так тепло обута. Желая развеселить своих мужчин, Татьяна взялась за края юбки, выставила вперед ногу:
— Видали? Золушкин хрустальный башмачок.
Оставшись вдвоем с сыном, мать тут же задула огонь: мальчик не должен был видеть ее слез.
5. Куда девать Асю?
То, что стряслось с Асей, всегда, с первых лет детства, пугало ее, как самая огромная, но и самая невероятная, невозможная беда. Такое могло случиться с любой девочкой, только не с ней.
В пальто, с незаплетенными косами, Ася слоняется по квартире. На похороны ее не взяли: мол, в теперешних условиях это непосильно и взрослым. Ася промолчала, у нее нет охоты ни спорить, ни вообще разговаривать. Ей даже есть не хочется…
Из кухни несет погребом. Из детской — мышами. Асе странно, что почти все осталось на своих местах. Игра «Рич-Рач», большой красно-синий мяч и маленький мячик, серый. С обоев по-прежнему улыбается множество девочек в голландских чепчиках и деревянных башмаках, по-прежнему машут крыльями ветряные мельницы. Эти обои, веселые, желтые, казавшиеся постоянно облитыми солнцем, теперь вспучились, покрылись пятнами и потеками, но Асе они милы: их выбирали всей семьей. Давно это было, еще до войны, когда и не думалось ни о каких горестях…
Только что заходил какой-то старик из черноболотцев, просил передать Кондакову, что в обратный рейс их теплушка отправится
За свою коротенькую жизнь Ася поглотила немало книжек, где самым несчастным ребенком был круглый сирота. Асе не надо чужой жалости. Она потому и не стала разговаривать со стариком, ничего ему не сказала…
Может быть, она той же теплушкой уедет с Андреем на Торфострой. Пусть в первобытные условия, пусть в барак или землянку. Все лучше, чем к Василию Мироновичу.
А вдруг… На это она почти не надеется. Вдруг Андрей решит переехать в Москву, чтобы ей остаться в своем доме, чтобы она не была такой круглой сиротой.
В детской, на подставке, купленной под цветочный горшок, стоит Асин глобус. Давно она к нему не подходила. Материки, когда-то пестревшие равнинами и возвышенностями, теперь затуманились от пыли; синие водные пространства посерели. Ася провела пальцем по Ледовитому океану, появился четкий голубой след. Она написала четыре буквы: «мама». И заплакала. Не в первый раз за эти дни, но впервые наедине с собой. Жгучие, горькие слезы капали на глобус, и поверхность его из пыльной стала грязной.
Андрей и Варя пришли усталые, окоченевшие. Варя бросилась топить печку. Андрей растопырил перед огнем большие красные руки и, казалось, не замечал ни Вари, ни Аси. Лишь после того, как все напились чаю, Ася сообщила о старике и теплушке.
Присев у самой печурки, Варя проверяла кочергой, не затаилась ли под жаром головешка. Услышав Асины слова, она спросила чужим голосом: «Завтра?» — и, забывшись, выгребла на пол несколько раскаленных углей.
Андрей кинулся подбирать угли и виновато пробормотал:
— Война кончится скоро, вот увидишь…
— При чем тут война? — быстро спросила Ася.
Тут она узнала, что Андрей еще неделю назад, когда на Торфострое шла профсоюзная мобилизация в армию, записался добровольцем. Он поспешил пояснить:
— Собственно говоря, не совсем добровольцем. Ведь это все-таки мобилизация, хотя и профсоюзная. Собрался рабочком, вот какая штука. — Когда Андрей принимался что-нибудь доказывать или просто волновался, он непременно употреблял свое любимое: «Вот какая штука». — Собрались и постановили: все члены рабочкома, годные к военной службе, записываются первыми… Что же, разве я не годен?
Ася не раскрыла рта. Варя сказала:
— Теперь уж хода назад нету, теперь погонят…
— Любишь ты бабьи словечки, — досадливо сказал Андрей. — Гнать нас никто не собирается. Отправят в ближайшие дни маршевой ротой со станции Приозерск.
— Ну и хорошо! — В Андрея впились злые детские глаза. На покрасневших веках отчетливо вырисовывались слипшиеся кустики ресниц. — Нужен ты нам…
Отойдя от печки, девочка поплелась к постели, укрылась с головой материнским фланелевым халатом. В комнате стало тихо, как среди ночи. Андрею и Варе было не по себе: им предстояло нанести Асе еще удар, объяснить, что выход для нее только один — вернуться к Алмазовым.