Атаман из будущего
Шрифт:
Он поднял руку с крестом в ней и хорошо поставленным баритоном проскандировал, но слышалось это криком:
– Остановитесь!
Все невольно придержали лошадей. Все, кроме попаданца. Аркадий, наоборот, чуть ускорил ход, сосредоточив на себе внимание всех присутствующих. В том числе и митрополита, с некоторым удивлением рассматривавшего наезжавшего на него всадника в богатой османской одежде, на дорогом османском жеребце, сидящего в османском же седле. Всадник был высок, особенно при взгляде с земли, широкоплеч, бородат и простоглав (без головного убора).
Во взгляде подъехавшего Петр Могила с удивлением прочитал
– Ты чего, хлопский выбл…к, дорогу добрым людям загородил? Думаешь, не знаем мы, с кем она тебя втайне от отца зачала? Пшел прочь, а то выпорю!
Говоря эти немыслимые, невозможные слова, всадник продолжал очень неспешно напирать на митрополита. Общепризнанный принц, родственник знатнейших польских фамилий, Могила был храбрым человеком и опытным полемистом. Да и знал он, что никакого насилия казаки по отношению к нему не посмеют сделать. Поэтому и вышел их встречать, чтобы предать анафеме за убиение своих посланцев. Но вот такого наезда он и в самом страшном кошмаре предвидеть не мог. Он растерялся вплоть до того, что стоял с полуоткрытым ртом, когда же всадник, в глазах которого по-прежнему читалось презрение, а не злость, будто у пана по отношению к быдлу, приподнял плетку, Петр испугался. Сабли или направленного на него ствола он бы не побоялся, приходилось в бою испытывать угрозу смерти. Но быть отхлестанным плетью…
Так и не сумев ничего ответить странному человеку, митрополит шарахнулся от него в сторону, неловко наступил себе на рясу и чуть было не упал, вовремя его под локоть поддержал один из телохранителей-монахов. Вслед за начальством кинулась с дороги на узкую обочину и его свита, освобождая таким образом путь казацкой старшине. Сказать, что члены клира были растеряны, – значит сильно пригладить ситуацию. Они ошарашены, ошеломлены, потрясены до глубины души. Оказывается, митрополит – хлопский байстрюк!
Также впавшая в состояние остекленения старшина на это не сразу и среагировала. Первым, как и положено атаману, двинулся в путь Хмель, делая при этом вид, что растянувшуюся вдоль тына группу монахов он и в упор не видит. Не все атаманы и полковники проявили такое самообладание, многие с величайшим удивлением рассматривали митрополита, проезжая мимо него. Тот никак не мог прийти в себя, стоял, хватая воздух ртом и держась рукой за сердце. Лица его свиты находились в разной степени ушибленности пыльным мешком из-за угла. Разве что внимательный взгляд, ОЧЕНЬ наблюдательный, мог бы заметить искры удовольствия или злорадства в глазах некоторых монахов.
Казаки поначалу молчали, осознавая увиденное и услышанное, и только через несколько минут начали потихоньку обговаривать между собой потрясающую новость. Из того, что попаданцу удалось уловить краем уха, все они посчитали слова Москаля-чародея правдой. Он придержал коня, подождал, пока к нему не подъедет Свитка, и тихо, шепотом, спросил у него:
– Как ты думаешь, Петро, а не может ли расстроенный выплывшей наружу стыдной тайной человек наложить на себя руки?
И, не дожидаясь ответа, поехал вслед Хмельницкому. Аркадий знал, что Свитка очень умный человек, сказанного ему было достаточно.
Отходная
Киев, 7–8 июля 1638 года от Р. Х
Через пару сотен метров и три поворота извилистой улицы после скандального расхождения с киевскими иерархами
Вслед за гетманом пришлось спешиться и остальным атаманам и полковникам. Вот здесь попаданец и почувствовал, что его трясет. Несильно, но вполне ощутимо.
«Однако переволновался, отходняк пошел. Господи, только другим бы видно не было, черт-те что люди подумать могут!»
Аркадий, стараясь делать это незаметно, поводил головой из стороны в сторону. Никто вроде бы на него не смотрел.
«Чертов поп! Как меня из-за него повело. Но никто, кажись, мой мандраж не заметил».
Окружающим было не до Москаля-чародея. Встречающие пытались немедленно наябедничать Хмельницкому друг на друга и на обижавшего всех митрополита, а также затащить его к приготовленным уже столам. В два разных места одновременно. Аркадию оставалось радоваться, что решение о том, куда ехать, надо принимать не ему. Обижать-то никого из встречающих не хотелось, хорошие отношения с ними были очень важны для гетмана в дальнейшем.
Соломоновым решением оказалось разделение всех трех делегаций. Верхушка не только магистратская, но и Братская вместе с гетманом и несколькими полковниками должна была проследовать в магистрат, а остальные встречающие и прибывшие – к столам, приготовленным Братством. Компромисс, как всегда, полностью не устраивал никого, но всем пришлось смириться, тем более доводить противостояние до откровенной вражды пока ни у кого не было интереса.
В гуле голосов Аркадий не раз и не два уловил упоминание митрополита, причем все отзывы были далеки от восторженных или хотя бы уважительных. Могила прессовал Братство по полной программе, пытаясь его уничтожить совсем. В магистрате также без восторга воспринимали его попытки перехватить управление Киевом в свои руки. И те и другие говорили о странном совпадении – нередко на киевлян одновременно с православным митрополитом наезжали иезуиты или униаты. Богдан все жалобы выслушивал, однако выступать против главы церковной власти на бывших польских землях не спешил.
При разделении на две половины попаданец замешкался, не зная, куда идти ему. Вместе с Хмельницким или к братчикам, но сомнения разрешил сам гетман, позвавший его за собой. До магистратуры и здания Братства было не так уж далеко, поэтому казацких коней подхватили ехавшие сзади джуры, а старшина пошла со встречающими пешком. Аркадий этому обрадовался, трясло его весьма капитально, он, несмотря на летнюю жару, вдруг покрылся «гусиной кожей», ощутил желание накинуть на себя что-то теплое, было бы нехорошо свалиться при попытке залезть на коня. Чем дальше, тем меньше он прислушивался к окружающим разговорам, занятый навалившейся на него слабостью.