Атаман Платов
Шрифт:
Михаилу Илларионовичу вспомнилось, как хмурым дождливым днем в небольшой хатенке генералитет решал, штурмовать ли крепость Измаил или воздержаться. Молодой бригадир тогда первым высказался за штурм. В штурме Измаила Платов командовал пятой колонной, а он, Михаил Илларионович, шестой.
А Беннигсен думал о том, как отвести от себя вину и ловчее напортить Платову, этому мужику-генералу, которого он не терпел. Четыре года назад Платов написал влиятельному вельможе письмо, в котором, жаловался на несправедливость его, Беннигсена, к казакам. После того Беннигсен имел неприятный разговор.
— Мой офицер-адъютант доложил, что Платов не мог явиться сюда за приказом.
— Но ведь я Платова и не вызывал. Он еще с вечера знал о маневре. Я к нему послал распоряжение, — возразил Кутузов.
— Если бы вы и вызывали, он приехать не смог, он был пьян.
Беннигсен решил ссылаться на адъютанта, которого тоже не было в живых.
— Победителя не судят, — устало махнул рукой Кутузов и обмяк в кресле, понял, что продолжать разговор бесполезно.
Он подвинул к себе карту, всмотрелся. Беннигсен продолжал говорить, но Михаил Илларионович мысленно представил, как казаки стрелой вонзились в тело французской армии и заставили Наполеона затрепетать. «Сколько ж у Платова было сил?» — «Две с половиной тысячи». — «А у Наполеона на левом фланге?» — «Двадцать три тысячи», — не слушая речи немца, мысленно вел диалог старый фельдмаршал. «Нет, рейд Платова свое дело сделал».
— У вас все, Леонтий Леонтьевич?
— Платов для войны стар, — нашел тот новый довод. — «А сам-то!» — чуть не воскликнул Кутузов. Он знал, что Беннигсену исполнилось шестьдесят семь лет, а Платову не было и шестидесяти. — Я буду, ваше сиятельство, писать государю.
«Пиши, пиши», — хотел сказать Кутузов. Он не любил Беннигсена, своего первого помощника в делах. Даже созрело решение заменить его другим генералом, которому бы мог полностью доверять.
— Не будем продолжать разговор. Мне все ясно, — Кутузов уткнулся в карту, показывая, что Беннигсен может идти.
Возвратившись к себе, Беннигсен засел за тайное письмо к государю. Ныло в пояснице (донимала каменная болезнь почек), но он старательно и терпеливо писал, испытывая при этом вожделение, которое пересиливало боль. От мысли, что навет не останется без последствия, становилось легче.
Закончив писать, Беннигсен вложил бумагу в конверт и собственноручно опечатал его сургучом. После этого помолился:
— О, господи, прости мою душу грешную. — И погрузил тело в пуховое ложе.
Но не только Беннигсен пытался обвинить Платова якобы в неудачном исходе рейда. Нашлись недруги, которые упрекали атамана в том, что казачьей коннице нужно было углубиться дальше во вражеское расположение и даже схватиться с выдвигающимися навстречу казакам французскими войсками.
Но вот что писал участник битвы дежурный штаб-офицер при пехотном корпусе Дохтурова майор Д. Н. Болговский: «Маневр Платова решил участь русской армии, потому что Наполеон, извещенный о происходившем на его левом фланге, приведенный в сильное раздражение этой помехой, направил на его поддержку возможно поспешнее колонну в двадцать три тысячи человек — диверсия, которая лишила его на остальную часть дня средств воспользоваться успехами, одержанными его правым
После сражения у Бородино русская армия отступала к Москве, и казачий корпус Платова, находясь в арьергарде, прикрывал отход. Близость Москвы подстегивала французских солдат, которые, не считаясь с потерями, лезли напролом. Отходить казакам было некуда: громоздкий обоз едва тащился по дорогам. И казаки ловчили, маневрировали по фронту, внезапно нападали и отбрасывали передового неприятеля.
Казачья конница нуждалась в подкреплении артиллерийским огнем. Но орудия отправили вперед, чтобы они могли занять заблаговременно позиции.
Генерал Платов нервничал, требовал стойко, до последнего удерживать рубежи, делать все возможное и невозможное, но обстоятельства оказывались сильней его приказов.
Наполеон неистовствовал. Он требовал от находившегося в авангарде Мюрата разгромить-таки главные силы русских, и французский маршал заверял, что непременно это сделает. Но обещание его оставалось на словах.
Прикрывавшие отход казаки успевали на все дороги, через которые французские кавалеристы намеревались пробиться к отступающим. Они смело вступали в бой, бились из последних сил и заставляли бежать вспять французских драгун и кирасир.
Оставив у Можайска надежный заслон, атаманский полк Платова отходил последним. С ним находился и сам атаман. За Можайском полк остановился.
Подъезжали командиры полков и адъютанты, и Матвей Иванович каждому давал распоряжение. В приготовленную для ночлега избу пришел поздно.
Хлебосольный и общительный, он не любил бывать один. Но сегодня при нем был лишь сын Иван. Адъютанты разъехались с приказами, а командиры не освободились. Да и час был поздний.
Среди ночи снаружи послышались голоса. Вошел офицер из главной квартиры. Предчувствуя недоброе, Матвей Иванович поспешно вскрыл конверт, развернул лист, прочитал — и как обухом по голове. Разом все потемнело. Он — генерал от кавалерии Матвей Иванович Платов — отстраняется от командования казачьим войском… За что? По вине какой? В горле перехватило: ни вздохнуть ни охнуть.
— Что с вами, батя? — поспешил Иван. Никогда он не видел таким отца: за минуту на десять лет постарел.
— За что? — генерал рвал крючки мундира. — За верность мою? За то, что не жалел живота? Хороший подарок… Неужто Михаиле Илларионович?.. Нет не он, не может он этого…
Платов поднялся во весь свой немалый рост: голова почти касалась потолка. Тяжело, по-стариковски сутулясь, подошел к окну и толчком распахнул его.
— Вы бы легли, батя! — Иван такой же высокий, в отца, стоял позади.