Атаман всея гулевой Руси
Шрифт:
– Явился ты, Юрий Никитич, и от тебя в горнице стало светлее.
Окольничий принял слова воеводы за лесть и важно прошёл на гостевое место.
Настя поставила на стол блюдо с закусками и, прикусив губу, чтобы не прыснуть смехом, ушла в спаленку.
– Обеднел я, сидючи в осаде, – сказал Милославский. – Так что не прогневайся, князь, за хилый стол.
– Будет тебе, Иван Богданович, себя хаять, – окольничий глянул на стоявшие на столе кувшины. – Не худо бы после мыльни кваску испить.
– Не обижай меня, Юрий Никитич, –
– Я не великий питух. Но после мыленки, если нет кваса, предпочту чару зелена вина.
Закусывали солёными огурчиками и грибами. Милославский потянулся к пирогу, но его остановил явственно донёсшийся многотысячный вопль толпы.
– Петька! – крикнул воевода. – А ну, скоренько сведай, что там стряслось!
– Это мужики возопили, – сказал Барятинский. – Знать, не к добру.
Милославский, чтобы не были чары пусты, взялся за кувшин, но окольничий решительно отказался.
– Благодарствую, Иван Богданович, я больше не буду.
В дверь горницы просунулся денщик, глаза его возбуждённо посверкивали.
– Воры запрудили всё место перед острогом и вопят: «Атаман жив!»
– Ступай! – замахал на Петьку рукой воевода и повернулся к окольничему. – Не добил-таки ты, Юрий Никитич, вора, а жаль.
– Недолго ему осталось трепыхаться! – уверенно произнёс Барятинский. – Скоро явится с войском князь Урусов, и не быть вору живым!
Настя поджидала своего князюшку, разбирая и расчёсывая волосы костяным гребнем. Одно плечо у неё было оголено, и Милославский, войдя на цыпочках в спаленку, впился в него поцелуем.
– Ойюшки! – игриво воскликнула девка-душегрейка. – Ты, князюшка, меня напужал! А как твой гость, остался доволен? Я как увидела его, так чуть не рассмеялась.
– Стало быть, он тебе не показался? – самодовольно сказал Милославский.
– Перед тобой, князюшка, он просто рыжий ёжик, – пролепетала Настя, приникая к воеводе своими мягкостями. – У меня к тебе, милостивец, есть крохотная просьбишка.
– Ну, и чего же ты хочешь, забавница?
– Твёрдышевская мамка, Потаповна, просит за приказчика Максимку, которого ты в тюрьме запер.
– Годи! – воевода отстранился от Насти, задумался и вспомнил молодого парня, которого он вместе с пойманным вором отдавал на расспрос губному старосте Пантелееву и палачу Борьке Харину. Отпускать парня живым было воеводе опасно, тот мог при случае рассказать о делах, за которые Милославского на Москве могли взять к ответу.
– Дался старой дуре Потаповне этот приказчик, – лениво промолвил он. – На Максимке висит государево дело, и я его не отдам.
Настя хотела захныкать и разжалобить князя, но, взглянув на его хмурое лицо, задула свечу и повернулась к нему спиной.
Осаждённый Синбирск отходил ко сну. В смрадной воинской избе и в продуваемых холодным ветром с Волги крепостных башнях
В подклети твёрдышевской избы бодрствовал Савва, он сидел за стольцом и вписывал в свою синбирскую летопись события минувшего дня. Нелёгкие думы и осадная жизнь добавили седины в его волосах, он исхудал, и его стали одолевать приступы кашля.
В каморку тихо вошла Потаповна и поставила перед ним на столец большую чару медового взвара.
– Козье молоко тебе надо пить, батька, и каждый день есть парное мясо с гречкой, тогда и оздоровеешь. Но где сейчас найти козу! На весь Синбирск один козёл, да и тот воевода.
– Нет ли доброй вести от его полюбовницы? – спросил Савва.
– За те золотые серёжки, что я ей отдала, можно добрую корову купить, а Настя – девка крученая и верченая, и знает, что я ей не спущу обман, подстерегу и обварю кипятком досмерти.
– Без денег воевода не отдаст парня, – рассудительно промолвил Савва.
– А где их взять? Степан Ерофеевич сгинул безвестно, хозяина в доме нет, а у меня осталась щепотка полушек.
– Рубли найдутся, – сказал Савва. – Парня надо выручать, а то сгниёт заживо в тюремной яме.
– Ты сам тогда ступай, Саввушка, к Насте, и всё у неё вызнай. Но деньги вперёд не давай, ни воеводе, ни его полюбовнице.
Ключница, тяжко вздыхая, удалилась, а Савва вышел из подклети внутрь двора и поднял голову. За полночь небо над Синбирском очистилось, и крупно вызвездило. Белая полоса Батыевой дороги, помаргивая мириадами мелких звёздочек, протянулась с востока на запад, а по сторонам от неё небо было выткано таинственными и бередящими разум звёздными узорами. Над градом, прочертив темноту, пролетала, затухая, белая искра. Савва проводил её взглядом и перекрестился: ещё одна христианская душа нашла упокоение в горних пределах.
В сыром и затхлом подвале тюрьмы Максим проснулся оттого, что лежавший с ним рядом Федот захрипел и, разметав руки, ударил его по плечу. Парень повернулся к товарищу и коснулся его лица. Оно было мокрым и горячим.
– Что, дурно тебе, Федот?
– Дай воды…
Максим ползком добрался до бочки, набрал в кружку воды и вернулся.
– Отхожу я, брат, – сказал, утолив жажду, Федот и скрипнул зубами. – Не к Стеньке мне надо было приставать, а уйти в немецкие края. Меня от московских порядков давно стошнило, так нет, ещё и уверовал, как дурак, что Разин даст людям волю. А её никогда на Руси не было и не будет.