Атаман всея гулевой Руси
Шрифт:
– Я явился по твоему слову, великий атаман! – отчётливо произнёс Мурза Кайко.
Степан Тимофеевич открыл глаза, приподнял голову и схватил мужицкого атамана за руку. К раненому поспешил лекарь Нефёд.
– Ступайте отсель, – сказал он Корню. – Его нельзя тревожить.
Выйдя из башни, Мурза Кайко удивил и обрадовал есаула своим предсказанием:
– Великий атаман будет жить! Он так крепко сдавил мою руку, что я чуть не вскрикнул.
– Дай-то бы Бог! – Корень впервые за долгое время осенил себя крестным знаменем. – Ты, Мурза Кайко, явился как
– По мордовским и чувашским местам объявили указ о запрещении ковать железо, но мы его не слышали. И каждый мой воин имеет копьё с железным наконечником и топор. Завтра я обложу своими людьми крепость, а вечером пойду на приступ.
В тёмный предутренний час из ворот острога вышли два десятка казаков. Четверо вели за собой в поводу навьюченных коней, остальные, сменяя друг друга, несли носилки, на которых, погружённый в беспамятство, возлежал Разин. Обходя сторожевые костры, они спустились в подгорье, к пристани, возле которой стоял готовый к отплытию струг. Казаки внесли на него и поставили на корме носилки, втащили тяжёлые вьюки, и есаул Корень поторопил кормщика.
– Отчаливай, Лучка! – сказал он, сходя со струга. – Прощай, Фрол! Жди меня с казаками на Дону.
Казаки вёслами оттолкнулись от пристани и стали выгребать по протоке на коренную Волгу, где над стругом взметнулся парус, и он устремился к Царицыну.
Разин заметался на носилках и заскрипел зубами. Лекарь Нефёд кинулся к нему и, удерживая, стал отирать со лба пот сухой тряпицей.
– Что, тяжело тебе, Степанушка? – участливо промолвил он. – Потерпи… Не может быть того, чтобы такой могутной казачище не одолел смерть.
Лекарь невольно угадал: атамана терзала не пулевая рана, а душевная мука. Он видел себя возлежащим на ковровых подушках в просторном и светлом шатре, где перед ним из воздуха вдруг соткалась прекрасная златовласая дева в полупрозрачном шёлковом одеянии.
– Ты кто? – с трудом ворочая пересохшим языком, спросил Разин.
– Разве ты меня не знаешь? – улыбнулась дева. – Я получила от тебя столь богатый подарок, что не могла не явиться.
Степан Тимофеевич потянулся к красавице, схватил её за руку, и его насквозь ожгло ледяным ознобом.
– Стало быть, ты и есть моя смерть, – промолвил, окаменев лицом, атаман. – Вот ты какая…
– Беда с вами, людьми, – нахмурилась дева. – Придумали, что я костлявая старуха, да ещё и с косой. А я всего лишь открываю человеку дверь в его новую лучшую жизнь. Но для тебя ещё не настал час переступить через мой порог.
– Так что ж меня ещё ждёт? – встрепенулся Степан Тимофеевич.
Дева взмахнула рукавом шёлкового одеяния, и перед Разиным явился резной столец, на котором, дымясь, стояла золотая чаша.
– Испей, атаман, и всё тебе станет ведомо.
Степан Тимофеевич обеими руками взял чашу и жадно приник к ней пересохшими губами. Сначала питьё приятно охладило его нутро, затем стало сладковато тёплым и приобрело вкус крови. Разин, с трудом сдержав тошноту, заглянул в чашу и зажмурился.
– Ужели
Степан Тимофеевич с трудом разлепил очи, и его взору открылась огромная площадь, заполненная московским простонародьем, устремившим свои взгляды к большому помосту, на который всходил он сам, Разин. Сутулый и длиннорукий палач разорвал на нём рубаху и опрокинул навзничь. Сверкнуло лезвие топора, и скоро атаман был расчетвертован, а затем обезглавлен.
– Мне Гориныч такую страшную смерть не сулил! – встрепетал, опрокидываясь на ковровые подушки, Разин.
– А что же тебе насулил Гориныч? – вопросила дева.
– Великую славу, – прошептал атаман.
– Эх, Степан Тимофеевич! – воскликнула дева-смерть. – Не обманул тебя Гориныч, а уважил. С лобного места тебя узрит вся Великая Русь, и в народном мнении ты обретёшь такую великую славу, какой ни у кого не было и не будет!
Милославский и Барятинский встретились близ воеводской избы и обнять друг друга не поспешили.
– Что же ты, князь Иван, не пустил на воров солдатский полк в полдень? – не сдержался и уколол воеводу окольничий. – Тогда бы ни один вор не перелез через Свиягу, куда я их опрокинул.
– Добро тебе, князь Юрий, воевать в чистом поле! – не задержался Милославский уязвить Барятинского. – Там бежать есть куда, а в крепости я заперт, как в волчьей яме, и только могу ждать, когда меня вызволят. Но теперь, слава Богу, ты в Синбирске, завтра мы оба два промыслим вора.
– Дай мне от своей победы одуматься, – сказал окольничий. – Надо разместить рейтар и пехоту и дать людям отдых.
– А я поджидал тебя, Юрий Никитич, сегодня и весь день мыленку держал горячей, – Милославский посмотрел на грязную одежду князя. – Изволь хозяину не прекословить и прими моё приглашение. Устройством твоих людей я займусь сам, с полковниками.
Воевода нашёл Зыкова и Зотова, с их помощью утеснил своих солдат и стрельцов и опростал одну воинскую избу, куда поместил триста рейтар со всеми начальными людьми. Остальным рейтарам и пехотинцам нашлось место в шести крепостных башнях, где они разместились тесно, почти друг на друге, но всё же под крышей. Непросто было устроить рейтарских коней, их, по совету Зыкова, воевода до утра оставил там, где их привязали хозяева. Для испомещения князя Барятинского была определена половина приказной избы, на другую половину ушли дьяк Ермолаев с подьячими и сундуками для бумаг.
– Окольничий, пожалуй, напарился и помылся, – сказал воевода. – Ступай и ты туда, Зыков, пока мыленка не выстыла.
Батяринского, которого он позвал угоститься, Милославский встретил на пороге своей избы. Окольничий переоделся во всё чистое и красное: верх собольей шапки, рубаха, штаны, сапоги и кафтан были на нём, различались лишь оттенки красного цвета. Пар и горячая вода не усмирили яркорыжую бороду князя, и она задорно топорщилась. Наконец, и глаза у него оказались красными, с рыжими бровями и ресницами.