Атаман
Шрифт:
В ту же секунду из тамбура ударили пулеметы: один — в одну сторону, второй — в другую. Пули кучно вонзились в снег, взбили несколько синеватых кудрявых султанов. Китайцы, согнувшись по-старчески, попятились и остались стоять в полусогнутой старческой позе, будто калеки. Пулеметы молчали, и солдаты молчали.
— Еще очередь! — скомандовал Семенов, но очередь не прозвучала. Атаман недоуменно глянул в проем двери — забыл, что отослал адъютанта, крякнул недовольно и, когда тот появился на пороге, скомандовал: — Еще очередь!
Адъютант поспешно унесся в тамбур. Пулеметы загавкали
Семенов видел, как пулеметная строчка подкатилась к ногам китайских солдат и цепь не выдержала, сбилась в кучу. Послышались плачущие крики. Китайская речь вообще всегда напоминала Семенову плач. Он махнул рукой: довольно! И пулеметчики, словно услышав команду, прекратили стрельбу, сделали это дружно, почти в унисон.
— Так будем поступать всегда, — назидательно произнес атаман. — Вначале поработаем пулеметом, а потом скажем: «Здравствуйте!» И уж потом, в третью очередь, поинтересуемся, чего хотят эти ребята... Ну и чего они хотят? — спросил Семенов у запыхавшегося адъютанта.
— Не ведаю. В контакт с ними никто не входил.
— А ты войди. Узнай, — ласково проговорил Семенов и, прежде чем адъютант исчез, произнес: — Стоп!
Хорунжий послушно застыл на пороге.
— Когда мы тронемся дальше? — спросил Семенов.
— Я до самого машиниста добрался, ваше высокопревосходительство. Трогаться можем в любую минуту,
— Тогда почему не трогаемся?
— Семафор опущен.
— Раскардашить семафор из пулеметов — и дело с концом. Эти канальи специально закрыли его, чтобы устроить нам мышеловку. — Лицо у Семенова налилось нездоровой бурой краской, круглые, гладко выбритые щеки еще более округлились, сделались тугими, как сталь, в дыхании появились скрипы — все-таки он был простужен, но в руки штабному врачу не давался — микстуры не пил, порошки не глотал и вообще гнал в три шеи от себя любых эскулапов.
«Раскардашивать» семафор не пришлось — через минуту длинная железная рука его, украшенная неровной дыркой-глазом, испуганно дрогнула и поднялась. Путь был открыт. Паровоз подал гудок — сочный, свежий, чувствовалось, что машина застоялась, перекипела, — и поезд двинулся дальше.
Очередная попытка китайцев снять атамана Семенова с поезда, арестовать его, вообще придавить — хватит, мол, властвовать, надоел хунгуз! — не удалась.
В Приморье стояла затяжная, очень яркая, цветистая, солнечная осень. Собственно, это уже не осень была, а предзимье: ночью примораживало, кое-где успевал выпасть хрусткий снежок, но дневное солнце слизывало его, и приметы грядущей зимы исчезали напрочь.
Семенов подъезжал к Владивостоку. Он злился — хотелось отведать настоящего «кофею», но такого не было, вместо него подавали странный растительный напиток, который называли «иго-го» — это была крепко заваренная пыль из ячменя, морковки, желудей и какой-то резковато пахучей травы. Но он терпел. Будет Владивосток — будет и кофе.
Поезд шел медленно. Где-то совсем рядом находилось море, Оно еще не было видно, но уже ощущалось — во влажном плотном воздухе плавал хорошо осязаемый морской аромат — вонький
К окнам вагонов стали подлетать чайки. Одна из чаек углядела Семенова — очень понравился этот упитанный дядя в огромной волосатой папахе, она долго летела рядом с вагоном, глядя на Семенова. А тот глядел на нее и завидовал — никаких забот у птицы, никаких тяжестей, куда захотела, туда и полетела. Захотела в Россию — поднялась и пошла туда, в Читу, в Иркутск, на станции Ерофей Павлович никакой пограничный кордон не задержит, захотела в Японию, встрепенулась утречком, позавтракала парой рыбешек и помчалась туда. Было чему позавидовать. Семенов почувствовал, как у него невольно дернулась щека.
Владивостокский вокзал был шумен, радостен, на перроне поезд встречал духовой оркестр. У человека непосвященного могло сложиться впечатление, что окраину России война совсем не затронула.
Едва поезд остановился, как у семеновского вагона выросли несколько японских солдат с «арисаками». Семенов ощутил, что тяжесть, гнездившаяся у него в последние часы в груди, шевельнулась, будто живая, сдвинулась, ему сделалось легче дышать. Он сдернул с головы лохматую казачью папаху, сбросил солдатскую шинель, в которой ехал, и оказался в хорошо сшитом мундире с генеральскими погонами. Приосанился. Адъютант и охрана, находившиеся в соседних купе, тоже приосанились.
Через несколько минут в вагоне появился японский офицер — широколицый майор в новенькой форме и круглых блестящих очках, плотно двумя маленькими колесами припечатавшимися к его лицу.
— Каспадина кенерал Семенов, вас хоцет видеть каспадина кенерал Таканаяги, — довольно внятно проговорил майор.
Генерал-майор Таканаяги был начальником штаба японских экспедиционных войск. Война у японцев называлась «экспедицией», поэтому и войска были экспедиционными.
По лицу атамана проскользила улыбка, он довольно кивнул:
— Всегда готов! — Спросил: — Не надо ехать в штаб?
— Нет, не нада. Каспадина кенерал Таканаяги сам приедет сюда.
Автомобиль японского генерала, распугивая носильщиков, въехал на перрон, трижды квакнул резиновой грушей и остановился около семеновского вагона. Таканаяги легко выскочил авто и через минуту уже был в вагоне атамана, в его купе.
— Рад видеть вас, господин Таканаяги, рад видеть. — Речь Семенова сделалась ласковой, журчащей.
— И я рад, — произнес Таканаяги, — хотя вести я привез не совсем радостные...
— Какие? — Семенов почувствовал, как на него снова навалилась тяжесть, нагнул голову, словно собирался встретить прямой удар кулаком в лицо.
— Вас предали несколько ваших сподвижников. — Таканаяги достал из кармана серебряный портсигар с изображением лихой русской тройки, извлек тоненькую душистую сигарету.
В Семенове что-то вспыхнуло, он сжал кулаки, хотел выматериться, но, сдержал себя — японец-то тут при чем — и промолчал.
— Это генералы, — раскурив сигарету, японец пыхнул вкусным дымом, — Вержбицкий, — Таканаяги выговорил трудную фамилию легко, словно заучил ее, — Петров, Смолин, Молчанов...