Aтем
Шрифт:
– Может, сегодня там встретимся? – тогда спросил я, решив, что за сослагательным наклонением скрывалась готовность принять предложение.
Обхватив губами пластмассовую соломинку и неторопливо потягивая сок, Дэни свела брови и хмуро посмотрела, не спеша с ответом. А затем, уже который раз подряд, её тело и сознание приняли разные решения: тело пожало плечами, разум же заставил произнести, что это «не самая хорошая идея». Вот именно о подобном я и надеялся прочитать тогда в её дневнике, хотя и не считал женщин вконец нелогичными созданиями.
Что же
– Гёте однажды изрёк: «Публика любит, чтобы с нею обходились как с женщинами, которым говори лишь то, что им приятно слышать», – замер он в ожидании, очевидно, предположений о теме сегодняшней лекции, и я не смог сдержать смех.
– Штэф! – укоризненно толкнула меня Дэниэль.
Когда же кто-то из студентов выкрикнул верный ответ, профессор раскрыл книгу и принялся зачитывать «Фауста»:
–Мне угождать толпе, хоть и не новый труд,
Но всё ж меня берёт невольное сомненье:
Прекрасного они, конечно, не поймут…
– А теперь Фридрих Ницше, – открыл он другую книгу. – «Заратустра снова посмотрел на народ и умолк. "Вот стоят они, говорил он в сердце своём, – вот смеются они: они не понимают меня, мои речи не для этих ушей…"» И Гёте, и Ницше начинают свои произведения с главного вопроса – готов ли читатель услышать их? Именно это, дорогие мои, и является камнем преткновения всей литературы. Именно об этом мы побеседуем с вами сегодня.
А потом я словно провалился, выпав из прозаичной реальности на липкую паутину собственных мыслей, сотканную из новоявленных проблем. Нет, на самом деле нет никаких проблем. Я сам их выдумал, чтобы занять себя. И сам же придумал эту игру. И сам же попался на собственный крючок.
– Какой-нибудь Гёте, какой-нибудь Шекспир ни минуты не могли бы дышать в этой атмосфере чудовищной страсти и высоты, Данте в сравнении с Заратустрой есть только верующий, а не тот, кто создаёт впервые истину… – опять цитируя Ницше, профессор подытоживал то ли какую-то определённую часть своего рассказа, то ли всю лекцию целиком.
Впрочем, я успешно прослушал и одно, и другое, прямо как в былые времена.
26
Когда твой мозг занят мнимыми проблемами, довольно сложно сконцентрироваться на фактических. «Убавить басы, добавить клавиши – нет, снова не то», – уже несколько часов подряд ломал я голову над элементарной задачей, решение которой сейчас давалось с неимоверным трудом. Отдельно трек звучал гармонично, но совместно с остальными композициями – как бельмо на глазу. Дожил… не получается свести альбом гаражной группы.
– По-моему, ты засиделся, – похлопал меня по плечу подкравшийся откуда ни возьмись Ксавьер и положил рядом с пультом мой телефон. – Ты время видел? Девять часов, – не дожидаясь
– Ни черта не получается, – сдался я и откатился на стуле от кучи кнопок и мониторов, уже расплывающихся в глазах. – Попробуй ты.
Ксавьер выдохнул с недовольным хрипом и уселся за пульт.
– Знаешь, – спустя двадцать минут наконец произнёс он хоть что-то, – если полируешь алмаз – получаешь бриллиант. Это же… Это лучше оставить так, как ты сделал. Выключай всё и поехали.
– Да, ты прав. Что-то ничего не клеится… И, очевидно, звуки шлепков резины, в добавление к этому, отымевшему мои уши музыкальному шлаку, станут максимумом интима, на который я сегодня могу рассчитывать.
– Заодно и об этом поговорим. Иди за вещами, я закрою студию.
Проиграв в баскетбол часа три подряд, я вновь словно вырвался из гнетущей реальности на этот раз во что-то до безобразия беззаботное, не обременённое тягостными думами.
– Расскажешь, что там у тебя происходит? – тяжело дыша, обратился ко мне Ксавьер, вернув обратно на землю.
Мы шли по окольцовывающей площадку беговой дорожке, пытаясь восстановить дыхание после небольшого скоростного спринта.
– Не знаю, с чего начать… – почесал я затылок, уже пожалев о решении излить свои проблемы на него. – У тебя бывает такое, что ситуация доходит до точки, когда ты начинаешь неустанно твердить себе, бубня под нос: «Это неправильно, это неправильно, это неправильно». И всё равно продолжаешь поступать так, что фраза «это неправильно» перестаёт монотонно звучать в голове, а начинает визжать сиреной?
Ксавьер усмехнулся и, сбегав за валявшимся под кольцом мячом и скептически посмотрев на меня, принялся набивать мяч о влажную, искрившуюся в свете фонарей дорожку.
– Да, периодически бывает. Тогда моё второе я, чтобы успокоить моё первое я, говорит ему какую-нибудь банальную чушь вроде: «А что вообще в этом мире нормально?» Или: «Кто определяет границы нормальности?» Моё первое я довольно быстро соглашается с приведёнными доводами, а затем они на пару смеются. Слушай, я так понимаю, речь сейчас о той девчонке?
Я кивнул и описал события с самого начала, с дождливого вечера седьмого сентября.
– Ты занимаешься онанизмом, – сказал Ксавьер, по-прежнему продолжая набивать мяч и ведя его следом, – онанизмом, во всех смыслах этого слова. Я давно руководствуюсь иными принципами. Ты же загнал себя в клетку смиренной строгости. Пользы от этого ноль, зато минусов хоть отбавляй. На что ты надеешься? На неведомую силу, которая лишь в математике даёт плюс от подобного умножения? В действительности ты получишь десятки, а то и сотни более мелких проблем. Штэф, относись к жизни проще и не придумывай игр с бесконечным числом условных правил. Не вижу смысла заниматься тем, что не приносит счастья. А счастье, оно… ну, знаешь… – рассмеялся он, – счастье должно окрылять. Счастье должно делать из тебя парящего над горами орла, а не гадящего на припаркованные автомобили голубя.