Атланты и кариатиды
Шрифт:
В буфете Макоед встретил Шугачева. Шугачев редко обедал в тесном и шумном институтском буфете, ездил домой; коллеги подсмеивались: «К детям, к Поле». Не все понимали, что бюджет человека, имеющего пятерых детей, не позволяет каждый день обедать в дорогом буфете. Да и не любил Шугачев харч, привезенный из столовой в термосах. Только молоко зимой здесь брал, считал, что оно лучше, чем в магазинах, натуральное, не из порошка.
На этот раз Шугачев стоял в общей очереди, в руке та же авоська, в которой носил бутылки с молоком. Макоед стал за ним. Спросил:
— Будем обедать? Или за молоком?
— Чего вы скалите
Макоед испугался — из-за пустяка человек может обидеться. А зачем ему ссориться с Шугачевым, которого выбрали секретарем партбюро?
— Ей-богу, Виктор, не смеюсь. Ты редко обедаешь, потому спросил, — стал уверять Макоед.
Шугачев поверил, смягчился.
— Сегодня жена дежурит в школе.
— Пошла на работу?
— Нет. Куда ей. Такой колхоз. Как член родительского комитета.
Обед Шугачев заказал основательный, по-домашнему, на трех чертежниц хватило бы. Макоед, боясь потолстеть, редко заказывал такой, но тут повторил шугачевский заказ и сел с ним за один столик. Взявшись за селедку с винегретом, Макоед сказал:
— Вчера читал Корбюзье. Здорово у него сказано: дом — это машина для жизни.
— Неплохо. А дальше что?
— Что дальше?
— Каждый вычитывает то, что ему нравится. «Дом — машина для жизни». Это я слышал еще в институте. Я не читал всего, что написал Корбюзье. Но знаю, что на практике Корбюзье заботится об эстетике и, что особенно важно, учит людей, как им надо жить в этих «машинах» — домах, квартирах, целых городах. Мы с тобой учим этому? Мы лепим «машины для жизни», и больше ничего. Да и «машины» устарелые. Их не сравнишь с первым автомобилем. При технической и эстетической нескладности в этом автомобиле было хоть просторно. Не такая теснота. Один китайский архитектор еще лет за шестьсот до нашей эры сказал: «Окна и двери прорубают, чтоб сделать дом, польза же дома от пустого пространства». От пустого пространства!
— Это я слышал от Карнача. Он любил цитировать китайцев.
— Он цитирует мудрых людей.
— Виктор, дорогой, это бесплодный спор. Мы выполняем заказ. Социальный. Партии, государства. Обеспечить людей жильем. Да, строим пока еще тесные «машины для жизни». Их не сравнишь с современными самолетами. В авиации не жалеют денег не только на конструкторскую разработку, но и на дизайнерскую. А у нас? Надо экономить на каждом метре. Нельзя не экономить при таких масштабах. Я уважаю Корбюзье, Райта. Но, когда ставят в пример виллу Савуа, мне смешно. Кто у нас может заказать такую виллу? Кто в ней будет жить? Во что она обойдется?
— Однако и при нашем функционализме люди строят здания, которые можно назвать произведениями искусства. Беда в том, что мы перестали быть художниками. Мы превращаемся в копировщиков. Мы даже авторское самолюбие теряем.
— Ну, не скажи. У некоторых оно сильно развито.
— К сожалению, не у меня, — вздохнул Шугачев.
— У тебя самокритическая натура. Твой друг так не сказал бы.
— Карнач? Да он единственный, кто воюет за то, чтоб каждый из нас мог выявить свою индивидуальность. Благодаря ему нам удалось построить кое-что оригинальное.
— Согласен. Но скажи, пожалуйста, что с ним случилось? Он что, хочет от нас уйти? Куда? Кто его переманил? У нас, кажется, не принято уходить таким образом. Это похоже на демонстрацию. Меня почему-то считают его
Макоед положил на стол вилку и внимательно вглядывался в Шугачева. Но тот, казалось, был целиком занят картофельным пюре.
Шугачеву не надо было проницательно смотреть в глаза собеседнику. Он понял сразу, как только тот спросил о Карначе, почему Макоед сел с ним за один стол. Все долгие подходы, от самого Корбюзье, делались с единственной целью: в доверительной беседе, как бы невзначай, будто между прочим, спросить о том, что лишило его сна и покоя. Но, как все слишком самоуверенные люди, Макоед не подумал, что такой простачок, как Шугачев, да к тому же замученный детьми, может быть не менее хитер и проницателен. Вероятно, одна Поля знала, каким озорником бывает ее Витя, как неожиданно он реагирует на разные бытовые ситуации, какую мину иной раз может незаметно подвести.
Макоед облизывал губы от нетерпения, а Шугачев не спеша подбирал хлебом остатки соуса с тарелки, чтоб ничего не пропало, ведь деньги плачены.
Макоед даже брезгливо поморщился.
«Будто три дня не ел. Набил брюхо картошкой».
— Ты угадал, — проглотив последний кусочек хлеба, тяжело вздохнул Шугачев. — Максим хочет уйти... Осуществить свою давнюю мечту — заняться наукой, растить молодых архитекторов. Как я ни отговаривал его, не помогает. Идет в институт...
— В наш?
— В наш. Куда же еще. Не те года, чтоб носиться по свету.
Шугачев увидел, как у Макоеда побелела лысина, и от удовольствия даже качнулся на стуле — попал, как говорится, в яблочко.
— Может, чайку выпьем?
— Нет. Не буду. Мне еще позвонить надо, пока обеденный перерыв.
Макоед встал и пошел к двери.
Шугачев смотрел ему вслед, и губы его блестели, как у малыша, измазанные подливкой, а глаза озорно искрились. Он догадался, кому бросился звонить самовлюбленный хитрюга. Всю жизнь он стремился кого-нибудь перехитрить. Надо же и его хоть раз поставить в смешное положение. Пускай звонит про пожар, которого нет.
Макоед, сдерживая себя, прошел к лестнице — в холле сновали люди, — а там кинулся через пять ступенек на второй этаж. Ему повезло, в приемной директора было пусто, секретарша обедала. Он набрал номер кафедры. Показалось, что ответила Нина, такой же молодой, бодрый голос. И он выпалил:
— Ты, ворона! Знай! Не я хочу занять его место, а он твое!
— Вы что, пьяный? Куда вы звоните? — Голос чужой, незнакомый. По здравому рассуждению, которое — черт бы его взял! — всегда запаздывает, ему надо было тут же положить трубку. А он, дурак, раздраженно гаркнул:
— Нину Ивановну!
Наконец, действительно ее голос. Как он мог ошибиться?
— Я вас слушаю.
— Поздравляю тебя, моя дорогая. Он идет к вам. Готовь встречу.
В ответ она весело засмеялась, но в этом смехе слышался гнев.
— Где это ты в рабочее время так «напроектировался»?
— Ты что?
— Иди проспись, — смеялась она. — Поговорим дома. У меня люди. — И положила трубку.
А Бронислав Адамович, ошеломленный, все еще слушал короткие гудки, пока не догадался, что странным своим поведением Нина стремилась сгладить возникшую неловкость. Ее практический ум подсказывал: пусть преподаватели кафедры лучше смеются над мужем пьяным, чем над трезвым.