Атланты и кариатиды
Шрифт:
— Паскудство это великое и противное богу — нужник в доме. У меня в доме святой дух живет.
— Значит, ваш дух и святой дух не уживаются вместе? И потому вы свой дух подсунули соседям?
Маслобоев на миг смешался. Но тут же загудел, укоризненно качая головой:
— Нехорошо, начальник, смеяться над старым человеком и над его верой. Веру мою вам все одно не поколебать. Я знаю, что бог принимает из того, что теперь творится на земле, а чего не принимает.
— Много он вам доверил, бог. Это он посоветовал вам подсунуть ваш «святой дух» грешным?
— Не оскорбляйте бога, начальник.
Максим тяжело поднялся с кресла, отступил в сторону; он кипел, но сдерживался.
— Знаете что, Маслобоев?
— Что?
— Садитесь на мое место...
Старовер, как бы почуяв подвох, тоже настороженно привстал.
— Не надо мне вашего места. Я сижу на своем, куда бог посадил.
— Нет! Садитесь! И пошлите меня...
Маслобоев не обиделся, не возмутился. Он почти обрадовался, что вывел из терпения еще одного представителя власти, самого терпеливого, и что получил возможность написать еще одну жалобу. Глазки его, казалось, даже завертелись, и он закричал фальцетом:
— Так! Так! Так! Вот так, значит, говорят с советским человеком?
Больше Максим сдерживаться не мог. Загремел на весь горсовет:
— Ты советский человек? Кулак ты, хапуга, ханжа и кляузник!
Старовера как ветром сдуло. Вспоминая потом, как тот кинулся к двери, с какой молодой прытью, Максим смеялся. Но тогда было не до смеха.
Председатель исполкома Кислюк до горсовета был секретарем сельского райкома и, должно быть, оттуда принес непривычный для такого учреждения стиль работы. Председателю не сиделось в кабинете. Даже своих непосредственных подчиненных он редко вызывал в кабинет, чаще шел к ним в отделы. Между прочим, некоторые считали, что это разумная хитрость: председательские посещения дисциплинировали людей. Теперь никто в рабочее время не играл в шашки, потому что Кислюк мог нагрянуть в любую, самую неожиданную минуту.
Так что Максим не удивился, когда увидел председателя на пороге своей комнаты. Не удивился, но совсем не обрадовался: никакими делами заниматься не хотелось, с Кислюком особенно. Председатель был молодой, энергичный работник, но Максиму казалось парадоксальным, что, не в пример Игнатовичу, инженеру-механику, Кислюк, который долго работал по культуре и пропаганде, был равнодушен к архитектурной эстетике. Чистейший функционалист. Для него, пожалуй, все равно, что парадный фасад Дворца культуры, что глухая, без окон, стена холодильника. Правда, одно хорошо, что сам он знает свое слабое место, признает это и никогда не навязывает другим собственный вкус и понимание архитектуры. Целиком полагается на главного архитектора и... на секретаря горкома.
— Максим Евтихиевич, что вы такое сказали этому бородачу? Он чуть не сбил с ног Зину, когда та пыталась не пустить его ко мне. Влетел, как с цепи сорвавшись, призывал на вашу голову и гнев божий, и гнев ЦК, Совета Министров... всех высших органов.
Максим рассказал вяло, нехотя, равнодушный к самому факту и ко всему тому, что из него может проистечь. Но Кислюка рассказ его рассмешил, Максим ни разу еще не видел, чтоб председатель так заливисто, по-детски, до слез смеялся.
— Нет,
— Так и сказал.
— Ох, не могу. Его дух и дух святой не уживаются вместе? Ну, насмешили...
— Павел Павлович, издевается он, старый ханжа, над нами. Это не смешно, а грустно. Мы иной раз невнимательно выслушиваем прекрасных людей, отказываем им в помощи и нянчимся с такими вот наглецами.
Кислюк вытер пальцами слезы.
— Да, смешного мало. Теперь хлынет новый поток кляуз. Самое противное — отвечать на жалобы бездоказательные, клеветнические. Знаешь, что кляуза, что ответить на нее стоило бы, как вы ответили староверу этому. А нельзя.
— На очередную кляузу Маслобоева поручите ответить мне.
— Чтоб потом приехало семь комиссий? Нет, дорогой Максим Евтихиевич, нам суждено оставаться бюрократами. Так проще откреститься и от бога, и от черта,
Максим внимательно посмотрел на председателя и серьезно, даже сурово сказал:
— А может, попробуем остаться людьми? Просто человеками?
Кислюка, знавшего, что обычно Карнач подхватывает любую шутку и катит ее, как снежный ком, удивила такая непривычная его серьезность. Он засмеялся, покачал головой.
— Однако настроение у вас сегодня... Даже боязно начинать разговор о деле.
Максим насторожился.
— Что там еще? Давайте. Сразу всех жаб. Проглочу. Я не брезглив, всеядный.
— Однако. Кто вам сегодня наступил на мозоль?
— Забудьте о моих мозолях. Я ваш подчиненный.
— Вы меня обижаете, Максим Евтихиевич. Ей-богу, я еще не настолько обюрократился, чтоб так разговаривать с вами. Я глубоко уважаю ваш авторитет...
Максим ненавидел раздражительность в других и в себе тоже. Обычно он умел не показывать ее на людях. Странно, но перед Кислюком ему не захотелось скрывать свое настроение, притворяться бодрячком. В то же время он понимал неуместность такого тона в разговоре с человеком, безусловно, доброжелательным.
Мягкой улыбкой попросил прощения. Но все же не сдержался:
— Теперь в любви ко мне клянется только один человек — Макоед.
Кислюк знал об их отношениях и, обиженный таким сравнением, тяжело вздохнул. Остальное до него не могло дойти. А между тем, если б не встреча с Макоедом, не беседа с Игнатовичем, весь их разговор, наверно, имел бы совсем другую окраску, другой характер. А еще была в его словах горькая ирония.
Но председатель не знал ни о его отношениях с женой, ни о разговоре у Игнатовича и потому счел, что, пожалуй, всего уместнее, деликатнее промолчать и перейти к делу.
— Звонил Игнатович. Требует, чтобы мы «посадили» на проспекте, напротив Лесной, общежитие института.
Максим втянул в легкие воздух и задержал дыхание. Кислюк умолк, ждал, что архитектор сейчас гневно запротестует. Но тот так же шумно выдохнул воздух и ничего не ответил.
Председатель откровенно признался:
— Ничего не понимаю. Даже мне, грешному функционалисту, как вы меня окрестили, абсолютно ясно, что на это место просится что-то монументальное, а не ординарная коробка. В будущем это второй центр. Игнатович меня удивил. Такое внимание к архитектурному облику города и вдруг... Поговорили бы вы с ним.