Атом в упряжке
Шрифт:
Борис дернулся и, пригнувшись, поспешил за Антонио. За ними быстро, но спокойно, заслоняя их широкой спиной, шла Джиованна. Не успел человек в черной рубашке оттолкнуть плечом нескольких любопытных зрителей, как все трое уже неслись на движущемся тротуаре к ближайшей автомобильной стоянке.
Но вдруг Бориса ударил сильный ток воздуха, и рука Антонио задрожала в его руке.
— Тише, — сказал Антонио, зашатавшись и еще больше побледнев, — меня ранили.
— Ничего, — отчаянно и решительно ответил Борис, — я вас донесу, — и, собрав все силы, обнял Антонио
Его рука попала во что-то теплое и влажное, и Борис подумал: «Это — кровь».
— Дети мои, — печально, но строго сказала Джиованна. — Дети мои, кто вы такие? Почему вы смеялись? — Она подставила Антонио плечо, глазами показала Борису, где нужно спрыгнуть с тротуара и быстро побежала вперед, разыскивая свой автомобиль.
Антонио ослабел и, закрыв глаза, тихо застонал. Борис поднял его и, пошатываясь, большими шагами пошел за Джиованной. Когда они вдвоем усаживали Антонио в автомобиль, тот застонал снова.
— Господи боже мой, господи боже мой, — поспешно пробормотала Джиованна. Укоризненно посмотрев на Бориса, она начала торопливо снимать с Антонио пиджак и, разорвав его рубашку, перевязала рану.
Борис, не обращая внимания на ее взгляд, отрывисто назвал шоферу адрес Франца, который ему сказали перед уходом.
Машина послушно зашумела и понеслась по оживленным улицам, потом свернула в темный переулок и остановилась у большого дома.
Зловонная, плохо освещенная лестница встретила Бориса и Джиованну. Франц жил высоко, и они шли долго, останавливаясь на площадках. Борис мрачно молчал и сердито смотрел на Джиованну. Антонио повис у них на руках, очевидно, потеряв сознание. Только изредка сквозь стиснутые зубы доносился глубокий стон.
На условные два звонка дверь распахнулась не сразу.
— Кто там? — спросил сонный голос Франца.
— Мы, — с тоской ответил Борис, и сердце его сжалось. — Откройте!
В дверях появилось темное лицо рабочего, и в то же мгновение его высокая фигура склонилась над сыном.
— Уже? — негромко воскликнул он.
— Нет, — так же тихо ответил Борис, — он жив. Нужен врач.
Франц выпрямился во весь рост и спросил:
— На чем вы приехали?
— Можете воспользоваться моим шофером, — сказала Джиованна, стоявшая в тени. — Пусть мальчик съездит за врачом. Я помогу вам…
Но Франц, не слушая, осторожно поднял Антонио, отнес его на кровать и, схватив Джиованну за руку, помчался вниз.
— Прикажите шоферу! Я еду за врачом.
Борис остался наедине с Антонио. Раненый лежал неподвижно. Вокруг царила тишина. Только из соседней комнаты раздавались короткие возгласы. Чей-то детский голос говорил во сне. Борис вспомнил веселые детские лица, и чувство вины и непоправимого несчастья словно твердым кулаком сжало его сердце.
Но вот послышались шаги и неровное дыхание. Джиованна, запыхавшись, медленно поднималась по лестнице. Она молча вошла и села. Отдохнув с минуту, она подняла глаза на печально сидевшего у постели Бориса.
— Ну, милый, — сказала она, и на ее материнском лице появилось выражение легкой растерянности. — Что же ты со
Борис поднял на нее серьезные, ясные глаза и ответил прямо:
— Нет, не скажу. Не могу сказать. И хозяину вашему ничего нельзя говорить. Если он о чем-нибудь узнает, то… — ему ничего другого не пришло в голову, — …то и я буду лежать, как сейчас Антонио. Вы поезжайте домой, а шофера и автомобиль нужно будет задержать.
— Ты меня разозлил, сынок, — взволнованно перебила Джиованна. — Зачем же ты приходил к нам и прятался?
Борис ничего не ответил и посмотрел на Антонио. Джиованна вздохнула и покорно замолчала.
Опять наступила тишина. Борис подпер голову рукой, чувствуя тихое биение жилки на виске. Она, пульсируя, отбивала время. А время тянулось долго. Ему казалось, что он постарел, что Советский Союз, Журавлев, товарищи, кружок натуралистов, живая красная Москва — все это ушло в далекое солнечное детство. И, подумав о борьбе, о тревожной жизни подполья, о ненависти и терпении, он медленно поднял голову и дал себе слово быть стойким.
В это время раздались два звонка, — спокойные, короткие звонки.
Вошли Франц, шофер и человек в очках с седыми, опущенными вниз усами — видимо, врач.
Франц указал врачу на Антонио, сразу же повел испуганного шофера в другую комнату, запер за ним дверь и вернулся. Лицо рабочего было усталым и мрачным, но он посмотрел на Бориса ласково, и под этим взглядом Борис снова превратился в слабого юношу, почти мальчика, ничего не знающего о настоящей борьбе.
Врач склонился над кроватью.
Его седые усы важно зашевелились над обнаженным Антонио. Тонкими белыми пальцами он прощупывал в разных местах безжизненное тело раненого. Прошло несколько минут тоскливого ожидания. Наконец врач выпрямился и недовольно посмотрел на стоявшего поодаль Франца.
— Плохо дело, — сказал врач. — Очень плохо. Эти негодяи стреляют разрывными пулями.
Франц молча шагнул вперед.
— Плохо, — повторил доктор, — но мы попробуем, — и с неожиданной резвостью он сбросил пиджак и стал отдавать распоряжения всем, кто был в комнате.
— Спиртовку!..
— Воды!..
— Марлю!..
— В аптеку! — и он быстро написал рецепт.
— Два таза!..
— Еще воды!..
Хмуро, но точно, коротко, но деловито, как капитан, что до последней минуты борется с безнадежным ночным штормом, этот седой человек подгонял свою команду, и три человека, объединенные отчаянием, без возражений, слепо выполняли все, что нужно было делать у постели умирающего.
В этой маленькой, убогой комнате со скромными серыми обоями до утра продолжалась великая борьба с бессмысленной смертью, и старый революционер-рабочий, юноша из далекой советской страны и послушная служанка всесильного министра — все они были солдатами в этой борьбе, которой руководила врачебная наука, искусство хирурга и человеческая любовь.