Атомные уходят по тревоге
Шрифт:
— Не знаю. А ты не задумывалась, что в таком случае ты этого «кого-то» просто обманываешь? Когда человек серьезно любит, честно ли, — может быть, я прибегаю слишком к крепкому слову — плевать на это чувство. Не честнее ли прямо сказать ему о своем истинном отношении.
Неля поежилась.
— Странная у тебя философия, пустяки возводить в принцип. Да еще рассматривать с глобальных позиций.
— Не знаю, что лучше. По мне, философия честности всегда хороша. А если ее придерживаешься — требуешь честности и от других. По-моему, любовь — не разменная монета. Дело здесь не в подозрениях.
— Значит, ревнуешь!
— Так ты ничего и не поняла. Или не хочешь понять. При чем же здесь ревность? Я просто поделился с тобой, как я представляю себе взаимоотношения людей, которые действительно любят друг друга.
— В той идиллической картинке, которую ты нарисовал, есть один существенный изъян…
— Какой?
— Так никогда не бывает в жизни.
— Не знаю. По-моему, бывает. Я знаю такие семьи. И их немало.
— Может быть, мне не повезло, но я таких семей что-то не встречала.
— Да какое нам, в конце концов, дело до каких-то семей! Речь идет о тебе и обо мне.
— Не знаю, Боря… Ничего не знаю. Боюсь, что ты хочешь чего-то неосуществимого…
Борис побледнел.
— Ну что же, тогда нам лучше по-человечески распрощаться. Я от своей, как ты ее назвала, философии отступать не собираюсь.
— Значит, не любишь.
— Это неправда. Потому, что люблю, и не отступаю. Иным я быть не могу. А мучиться, сомневаться… зачем это? Жизнь и так сложна. Тем более что я моряк. Мне и без того придется и тосковать в разлуке, и ждать… Если к этому добавить еще, что ты не будешь уверен в любимой, в самом себе, жизнь станет адом…
— Все-то у тебя расписано по полочкам. Скучный ты сегодня, Борис! Лучше поцелуй меня.
Он видел ее глаза, как два подернутых дымкой черных омута, чуть влажные губы и широкий разлет бровей, и вся только что стройно, как казалось ему, построенная философия летела к черту, не подчиняясь доводам разума и отходя на неосязаемо-далекий план, когда главным становились вот эти глаза и губы и это взбалмошное существо, без которого ему трудно было представить и самого себя и свою жизнь не только через год-два — через часы и минуты.
«Нет, — пронеслось в мозгу, — все-таки она любит меня. Иначе — зачем эти слова, и это волшебство над городом, и это звонкое ощущение счастливых перемен. А слова? Слова — пустота, дым в степи, который через секунду унесет ветер».
— Не провожай. — Она прижалась к нему. — Не провожай! Мне сейчас очень хорошо. И не говори больше ничего. Не надо… Мне нужно побыть одной.
— Но куда же ты? Сейчас же ночь.
— Шесть утра, милый. — Она взглянула на часы. — Транспорт уже пошел… Не грусти! — Неля нежно поцеловала его в губы и еще раз повторила: — Не грусти. Все будет хорошо. Все, все… Прощай!..
Она остановила летящее по пустынной ленте асфальта такси, и
Ему было хорошо и тревожно.
Город дымился голубым маревом. За углом звенел первый трамвай, а где-то у Горного института басовита поплыл над просыпающейся Невой гудок теплохода.
— Вот и вышли мы, Аркадий Петрович, в большой океан!
— Радуешься?
— Как будто ты не радуешься!.. Все-таки первый такой поход. В тридевятое царство, в тридесятое государство.
— Да, любопытными местами идем. — Командир лодки капитан третьего ранга Аркадий Петрович Михайловский и штурман склонились над картой.
— Знаменитые места.
— Еще бы, — Михайловский улыбнулся. — Вот здесь, на широте тридцать пять градусов северной, «гнилой угол Атлантики». По далеко не полным подсчетам, здесь затонуло за последние четыреста лет две тысячи двести судов.
— Статистика — не на сон грядущий.
— В училище, говоря о полуострове Новая Шотландия, наш профессор заявлял: «Рассказывать о его прибрежных водах нет смысла: названия на карте говорят сами за себя: залив Обманутой Надежды, залив Отчаяния, скала Мертвого Моряка, риф Смерти, мыс Ошибки, мыс Страдания… А теперь, странно подумать, — Михайловский отодвинул транспортир в сторону, — мы все это изучаем, так сказать, «в подводной натуре».
— Освоим…
— Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь. Я в этом смысле несколько суеверный… Для самодовольства у нас пока никаких оснований нет. А напороться на какую-нибудь неприятность здесь ничего не стоит. Вот, скажем, этот уголок океана. Ледники Гренландии, островов Канадского архипелага, Шпицбергена и Земли Франца-Иосифа обильно поставляют сюда айсберги. Отсюда они подчас доходят до Азорских островов… Так что — зазевайся акустики — нам не сладко придется. Как ни говори, а работают ребята в этих условиях впервые… Пойдем пройдемся по лодке. А то на душе как-то неспокойно… Мало ли что…
— Пойдем. А все-таки, как бы то ни было, но задание мы выполнили. Можно сказать, с лупой облазили эти квадраты.
— Опять повторяю: не резвись раньше времени. Придем в базу, тогда будет время приятных воспоминаний… Пошли…
Люди привыкли видеть океан разливом голубой краски на карте. Для Михайловского и штурмана, прошедших Атлантику вдоль и поперек, мир глубин был предметным и осязаемым, как для геолога Саяны или горный Урал.
Сколько раз, затаив дыхание, Михайловский видел, как электронная аппаратура лодки вдруг делала истинные географические открытия: обнаруживала на дне океана неизвестные ранее людям пики и впадины, ущелья и долины.
Стоило ему закрыть глаза, и он мог почти зрительно представить себе необъятный в кораллах и зарослях таинственный континентальный шельф, огромную подводную платформу, окаймляющую берега Северной Америки, Гренландии, Исландии, Европы и Африки.
Косяки, невиданных рыб стелются по дну ущелий и каньонов, расселин и впадин.
Гигантской змеей извивается от Исландии к экватору огромный позвоночник океана — Средне-Атлантический хребет, прорезанный глубокими разломами и принимающий в свои отроги другие горные хребты и цепи.