Атомные уходят по тревоге
Шрифт:
Прощай, улица Моисеенко! Разной виделась ты за эти годы. После тех жутких блокадных зим он как-то быстрее старался взбежать к себе на третий этаж. Не могло забыться, как внизу, под этой самой лестницей с витой чугунной решеткой, лежали заиндевелые свертки, в которых легко угадывались наспех прикрытые трупы. У людей не было сил хоронить близких.
К весне появился грузовик. Трупы погрузили и увезли куда-то на Пескаревку. Лишь после войны ему довелось там побывать. Он провел на мемориале почти весь день, бесцельно блуждая мимо ярко-зеленых квадратов
«Значит, мне повезло, — подумал он. — Могло быть все значительно хуже, уважаемый Борис Александрович. И ничего бы не было: ни этой весны, ни выпускного бала в Дзержинке, ни новеньких лейтенантских погон, осенивших со вчерашнего дня твои плечи». Они казались ему своего рода пропуском в удивительный мир, к которому он шел все долгие годы. А теперь — все. Рубикон перейден, и — да здравствует море!..
Дома его ждали Виталий и Генка. Оба в отутюженных кителях, сверкавших лейтенантскими погонами. Оба со степенным видом людей, заслуженно произведенных по крайней мере в чин адмирала.
Виталька рассматривал «Огонек».
Генка сидел на подоконнике и разглядывал двор: серый угол глухой стены, прилепившиеся к ней сарайчики-пристройки.
— Наконец-то! — Генка соскочил на пол. — Где тебя черти носили? Мы тебя уже полчаса ждем.
— У нас, старик, новости. Пляши!
Борис недоуменно посмотрел на них. Какие могут быть после вчерашнего дня новости?
— Повезло тебе, Борька! Заходили сегодня в училище.
— И что же?
— А как же! Единственного с курса без дополнительной подготовки допустили прямо к самостоятельному несению службы.
— Ерунда. Несколько месяцев пролетят незаметно.
— Все это так. Но учеба, признаться, осточертела. Руки настоящего дела просят.
— Знаю, Генка, все понимаю. И если бы я изображал сейчас из себя равнодушного и спокойного джентльмена, ты бы все равно не поверил.
— Это точно… Скажи лучше, как у тебя с Нелей?
— Не знаю… Все как-то неопределенно.
— Вот тебе на! Все думают, вы вот-вот поженитесь. И признаться, вчера на выпускном вы были парочкой блестящей. Мужики с нее глаз не сводили.
— Вот то-то и оно, что не сводили. Тебе не приходило в голову, что не всегда уютно с женой, с которой глаз не сводят?
— У тебя есть серьезные причины для беспокойства? Или какие-то подозрения?
— Так, общие соображения.
— Темнишь ты что-то, Борька, недоговариваешь…
— Тебе бы я сказал все. Но я сам еще не разобрался. А поеду на корабль не с очень легкой душой. Не уверен я в ней, понимаешь. Люблю — это точно. А вот чтобы счастлив был — такого еще не было. Мучился, с ума сходил, ревновал… Но разве в этом счастье?
— А что такое счастье? — вдруг философски спросил Виталий. — Ты, Борис, хочешь быть спокойным, я-то уж тебя знаю. Впрочем, кому что нравится. Не-ет! Мне нужно жену, чтобы я по ней все время с ума сходил. Иначе вся эта преснятина скоро наскучит. А тогда… Тогда неизбежный конец.
— Если
— И все же, как у тебя с Нелей?
— Пытался выяснить что к чему… Но разговора до конца, кажется, не получилось, — ушел от ответа Борис. — Мне кажется, она либо меня не понимает, либо не хочет понять.
— Запомни: женщины всегда все понимают. Не понимают они чего-либо только тогда, когда им это не выгодно.
— Тоже мне знаток нашелся! Насколько я знаю, ты, например, еще с восьмого класса дружишь с Валей. И больше ни с одной девчонкой не встречался.
— А зачем ему встречаться? У него все как дважды два — четыре. Вот закончит она пятый курс, они и поженятся. Правда, Виталий? А за то, что я прав, говорит весь опыт мировой истории.
— Ты похож сейчас на английского лорда, который сидит на мешке с шерстью.
— Какой шерстью?
— Картинка есть такая. В учебнике истории. Только ты еще больше напыжился.
Геннадий расхохотался и повернулся к Виталию:
— Ну, а ты, боцман, к какому берегу решил прибиться?
Виталий Гаврилин, белобрысый крепыш, прозванный боцманом за хрипловатый бас и показно-валкую, мучительно натренированную «морскую» походку, пребывал в состоянии глубокой прострации. Каждый месяц он влюблялся, и каждый раз «серьезно». Успехи его на сердечном поприще были бы феноменальными, если бы их финалом каждый раз не был «трагический конец». Виталькина доброта удивительно сочеталась с патологической боязнью «бросить якорь не в той гавани». А ему почему-то везло на девиц, начинающих со второй встречи серьезно обсуждать проблемы их общего семейного быта. Виталька пасовал и смывался.
— Тебе, Борька, легко. У тебя все решено, все ясно. А у меня…
— Влюбился снова, что ли?
— Точно. Потрясающая девчина!
— Из университета?
— Нет, с Валей мы поссорились. Дина. Из медицинского.
— Так за чем же дело стало? Смотри, поедешь на службу холостяком…
— Все может быть… Все может быть… — Виталий рассеянно мял над пепельницей папиросу. — Понимаешь, Борька, как-то неуютно себя чувствуешь, когда тебя берут на абордаж… Боюсь я русалок с томными глазами. Потонешь. Мне бы чего-нибудь попроще.
— Что, опять тебя приглашали в загс?
— Не совсем. Но что-то около этого…
— Виталька, ты плохо кончишь. Когда-нибудь твои Вали и Дины объединятся, и ты будешь иметь бледный вид.
— Я же им ничего плохого не делаю.
— Молчи, несчастный! Ты виноват уже тем, что существуешь.
Борис подошел к этажерке, взял книгу.
— Был вчера на Литейном. Купил по случаю у букиниста. Послушай! Заголовок — как симфония: «Ея Императорского Величества самодержицы всероссийской великой государыни императрицы Екатерины Алексеевны Регламент о управлении адмиралтейств и флотов».