Атомные уходят по тревоге
Шрифт:
К тому же боцман без усов виделся Валерию несолидным нарушением всех и всяких флотских традиций, с которыми, судя по всему, невесть что произошло.
Вопреки сведениям, сообщенным довольно известным маринистом, на округлом лице Луни не «витал гнев». Глаза не исторгали «неумолимую строгость»: в темных зрачках, скорее, светилось любопытство и еще жила неуловимая смешинка, то исчезающая где-то в глубине, то совсем откровенная. Мол, хоть на тебе, брат Розанов, и матросская роба, но моря ты, друг, еще не видел, и получится ли из тебя моряк — бабушка
— Значит, адмирал, вместе служить будем.
Неизвестно, был ли здесь вопрос или неопределенное сомнение. Валерий подумал: стоит ли обижаться на «адмирала»? Явного подвоха в словах Луни не обнаружив, буркнул на всякий случай:
— При чем здесь «адмирал»?
— А ты, кажется, из обидчивых… Так дело не пойдет. Знаешь, что с одним обидчивым на соседней лодке произошло?.. Обиделся он на кока и вот уже полгода принципиально не обедает, не ужинает. Командир и команда в смятении: не знают, что делать. Корабль в море выводить боятся: вдруг человек с голоду помрет. Так у пирса полгода и стоят…
Валерий невольно улыбнулся.
— А вот так уже лучше. Ведь улыбка — это флаг корабля. Так, кажется?..
— Мне бы лодку посмотреть.
— Сейчас и посмотрим. Хмурым мы корабль не показываем. Опасно. Нейтроны в реакторе скиснут. А на простокваше далеко ли уйдешь?
Обижаться на Луню было решительно невозможно.
— Итак, морской волк, откуда курс держишь?
— То есть?
— Ну, где призывался?
— В Астрахани.
— Добро! — резюмировал боцман, и было непонятно, одобряет он сие обстоятельство из Валеркиной биографии или нет… — Хороший, говорят, город. А вот бывать не бывал. Хотя астраханскую селедку и пробовал. Впрочем, сейчас она уже не та стала. Верно?
— Может быть.
— Не может быть, а точно… Когда говорит боцман, он не ошибается. Ему виднее. Ясно?
— Ясно.
— Ну то-то… Пойдем.
Они спустились по вертикальному трапу вниз, и Валерий с тоской подумал, что ему, для того чтобы так же стремительно, как Луня, научиться буквально проваливаться в этот узкий люк, понадобится, наверное, не день и не два.
Познакомились они на Севере. Но толком поговорить тогда не удалось: ночью Игнатов уходил в море.
Вчерашняя встреча на Невском для обоих была неожиданной.
— Какими судьбами, Николай Константинович? — Сергеев искренне обрадовался встрече.
— В отпуске. А какой же отпуск без Питера?! А ты?
— В командировке. Но два денька сумел выкроить для себя. Я же здесь, в Ленинграде, учился…
— Завтра в городе будешь?
— Да.
— Тогда давай встретимся. Сейчас мне нужно в гидрографию забежать. А поговорить надо.
— А где?
— У Крузенштерна…
— Старые тропки?
— Да. Заодно и прогуляемся. Ленинградом подышим.
— Договорились.
Здесь прошлое сошлось с настоящим.
Переменчиво ленинградское небо: то в неясном сумраке белых ночей, то в огненных полосах заката, прорезавших черноту
Тени ложатся вечером на глаза бронзового мореплавателя. Видели они и фрегаты, и шлюпы, опаленные пороховым дымом сражений и овеянные ветрами далеких южных широт. И тяжелая блокадная зима проходила по этой набережной, и невиданные ракетные корабли качала здесь на темной волне Нева…
От Морского музея Игнатов пошел мимо Университета, Дворца Меньшикова, Академии художеств и сфинксов, привезенных из Древних Фив и ставших неотъемлемой частичкой ленинградского волшебства.
На переходе через трамвайные пути Игнатова окликнул Сергеев. Некоторое время они шли молча, каждый размышлял о своем.
— Вот как ни приеду в Ленинград — волнуюсь. — Игнатов остановился, закурил. — Как перед первым свиданием. А ты?
— Тоже. Во всяком случае, для меня это праздник.
— Что у тебя нового?
— Нового много. Но об этом не расскажешь. Вот разве такой был любопытный случай: на одной из зимовок случилась беда — полярника серьезно ранило. Пробиться к ним ни самолеты, ни корабли не могли. Поймал я радиограмму о помощи. Запросил штаб.
— И что же?
— Разрешили.
— Пробились?
— Да. На лодке и операцию делали. Наш доктор — виртуоз. Ему бы где-нибудь главным врачом быть в столичной клинике. Но его от нас никакими посулами не выманишь.
— Поподробнее бы узнать об этой истории.
— Поподробнее сейчас нельзя… Через годик-два, может быть, расскажу…
— И на том спасибо.
— Пожалуйста.
— Может быть, наконец ты расскажешь о себе? Мне же для дела, для книги нужно.
— О себе — не знаю. Вот об отце рассказать стоит…
Отец был для него всем, и целый легион воспитателей не сделал бы для Николая столько, сколько он. Хотя его уже давно не было и уже много лет плыли облака над честной солдатской могилой.
Отец не мог, да и не хотел, учить сына «умеренности и аккуратности». Сын отлично знал, что батя, когда ему было одиннадцать лет, удрал в 1914 году на фронт, стал разведчиком и получил солдатского Георгия. А потом дрался с басмачами, плавал комиссаром подводной лодки на Тихоокеанском флоте, как заместитель начальника политотдела Пинской флотилии, участвовал в 1939 году в освобождении Западной Белоруссии. И в 1941 году пал под Киевом…
Был он живой легендой для сына, и потому в тот же горький сорок первый Николай ушел добровольцем во флот.
Потом об Игнатове говорили: «потомственная жилка». Тогда он не думал об этом, перед глазами стояло лицо отца, и мальчишка мечтал об одном: отомстить. И еще думал, как бы батя поступил на его месте.
Но так или иначе, жребий был брошен. И вот он, курсант Тихоокеанского морского училища, на боевом корабле первый раз идет в бой.
Впрочем, долго сражаться не пришлось, война с Японией закончилась быстро, и он ушел в высшее военно-морское училище. Много плавал на различного типа лодках. С отличием окончил академию…