Атомные уходят по тревоге
Шрифт:
Дождь так и не переходит в ливень: одинаково синхронно и однозвучно бьет он по холодной воде, и голос его переходит в тихий несмолкающий шепот, невнятный и таинственный, как закрытые хмарью дали.
Тогда становится удручающе-давящим пронзительное безлюдье этих, кажется, распахнутых на полмира берегов и просторов. В воздухе уже ощущается близость идущих от полюса ледяных полей и первых снежных зарядов. Какие-то считанные недели отдалили их в пути от резкой грани, когда солнце совсем скроется за горизонтом, погаснет багрянец берегов
Катер, высадив моряков на скальные валуны, отошел мористее: начинался отлив, и он рисковал оказаться на заросших морской капустой камнях.
Михайловский, перепрыгивая с валуна на валун, выбрался на берег.
Машина уже ждала его.
— В Москву, товарищ адмирал? — спросил водитель.
— В Ленинград… Давай на аэродром. У нас, — Аркадий Петрович посмотрел на часы, — времени в обрез.
Высокий, с сединой в каштановых волосах капитан 1 ранга привычно-монотонно читал послужной список, и от необычности обстановки, волнения, напряженной тишины в зале казалось, что речь идет не о нем, Михайловском, а о ком-то из его хороших друзей или добрых знакомых.
— Вопросы к диссертанту будут? — председатель Ученого совета оглядел зал.
— Разрешите мне. — С места поднялся плотный адмирал с инженерными погонами на тужурке. — Аркадий Петрович, кажется, вам приходилось, что называется, «вывозить» в море и ученых.
— Все время вывозим. Гидроакустиков, картографов, океанологов, инженеров, ракетчиков… Возили и целую экспедицию Академии наук…
— И еще вопрос. Может быть, немного не по существу… Я не мог вас видеть когда-нибудь на крейсере «Красный Кавказ» или гвардейском эсминце «Вице-адмирал Дрозд»?
— Могли, товарищ адмирал… На первом я проходил службу курсантом училища имени Фрунзе. В той же роли был на эсминце «Вице-адмирал Дрозд».
— Ясно. Значит, там я вас и видел. У меня хорошая память на лица.
Адмирал удовлетворенно сел, будто решив для себя важную и давно мучившую его задачу.
— Товарищ председатель, — голос из зала нарушил было неловкую тишину, — повторите, пожалуйста, название первой научной работы. Аркадия Петровича и тему его кандидатской диссертации.
Председатель начал рыться в папке с бумагами.
— Впрочем, зачем я трачу время. Товарищ Михайловский, прошу ответить.
— Первая работа называлась «О повышении точности счисления при плавании на приливо-отливных течениях».
— В каком году вы ее защитили?
— В шестьдесят первом.
Здесь разговор изменил русло. Михайловскому иногда даже казалось, что о нем, как о диссертанте, собственно, забыли. Моряки и ученые спорили. Карандаши терзали блокноты. К председательствующему одна за другой шли записки.
Михайловский неожиданно для самого себя улыбнулся. Стоящий сейчас за кафедрой капитан 2 ранга удивительно был похож на капитана Врунгеля из повести Некрасова. Та же удивительно схожая посадка головы, жест,
Из далекого далека пришло это воспоминание. Ему, Аркадию, — четырнадцать лет. Клязьминское водохранилище. И его, Аркадия Михайловского, наставник — яхтенный рулевой первого класса писатель Некрасов. В тех подмосковных походах и родились образы волшебной веселой книжки «Приключения капитана Врунгеля». И в членах команды яхты «Беда» подозрительно угадывались навсегда сохраненные памятью черточки многих и многих знакомых Михайловского тех незабываемо-бесшабашных счастливых времен.
Жесткий голос оппонента вернул Михайловского к действительности:
— …Диссертант внес большой вклад в освоение новых атомных подводных лодок и тактических принципов их применения…
О ком это? Вроде бы о нем. Но почему так торжественно?
— …Безусловно заслуживает… Открывает перспективы… Многое обещает в будущем… Ценно, что не в кабинетных изысках, а на практике…
— Прошу остаться только членов Ученого совета. — Председательствующий сказал это таким тоном, словно произносил зловещую формулу «Суд удаляется на совещание».
Михайловский встал. Сам не помнил, как оказался в коридоре, и, хотя не курил, взял у кого-то сигарету.
— Не волнуйтесь, — его взял под руку инженер-контр-адмирал. — Все будет в порядке. Здесь совершенно ясная ситуация.
«Ситуацией» в данном случае был сам Михайловский…
Лодки не было долгие недели…
Сергеев стоял на пирсе, когда она входила в гавань.
Метались над черной водой снежные заряды, и — такое бывает только здесь, на Севере, — багровая полоска рассвета прорезала горизонт, бросая мерцающие рубиновые отблески на ледяной припай и седую, в изморози, боевую рубку.
Она возникла, как из сказки, из темноты, вначале неясным контуром с бортовыми огнями, потом стали различаться люди на мостике и рвущийся на резком ветру флаг.
Метался снег. С раздирающим душу стоном шли на берег волны. Колючие иглы обжигали лицо.
Застыла шеренга моряков на пирсе.
Здесь не было ни женщин с цветами, ни детей — ничего из «романтического» атрибута много раз описанных встреч.
Ветер нес над бухтой водяную пыль, смешанную со снегом. И вот навстречу им, стоящим там, в неистовой мглистой кутерьме, под гордым флагом Родины на боевой рубке, рванулась с пирса ликующая, заглушающая все и вся мелодия «Варяга».
Анатолий видел много встреч кораблей. Эта была несравнима ни с какой.
Традиции, героическое прошлое флота… Сколько писали о них! И вот здесь, на обледенелом пирсе, когда медь, музыкально переосмыслив песню о горьком подвиге, пела о мужестве современников, каждый думал: вот так, наверное, обледенелые, страшные в солдатских ранах своих, возвращались из отчаянных походов «малютки» и «щуки». И также рвался на ветру флаг. И та же теплота светилась в глазах людей…
— Подать носовой!