Аттила, Бич Божий
Шрифт:
— Ты кажешься обеспокоенным, мой юный друг, — добродушно заметил Аттила. — Что привело тебя в такое волнение?
— Все в порядке, господин, — прохрипел в ответ Констанций внезапно осипшим голосом. — Просто… просто вы слишком добры ко мне, господин. — Теперь или никогда. Ладони его вспотели, сердце рвалось из груди. Констанций сделал несколько шагов в направлении короля. Склонив голову, словно в ожидании того, как на шею опустится цепь, он выхватил из-под далматика кинжал и резко выкинул руку вперед, целясь Аттиле в живот. К ужасу и удивлению Констанция, в ту же секунду он услышал, как хрустят его пальцы; боковым зрением, не находя себе места от боли, заметил, как куда-то в сторону летит его клинок. Забыв о цепи, Аттила
— Кольчуга, которую делают мастера-оружейники в Ратиарии — а такую теперь ношу и я, — прекрасного качества. Я давал тебе шанс, римлянин, — пророкотал Аттила, с сожалением качая головой. — Был бы ты честен со мной — сохранил бы золото Хрисафия, получил мое благословение и вернулся на Запад с невестой, живой и невредимый. Как видишь, мне известно о твоем уговоре с Хрисафием. Две тысячи фунтов золота — неужели ты, Констанций, ценишь мою жизнь так дешево? Тебе следовало запросить впятеро большую сумму — и ты получил бы ее без вопросов. — Гунн невесело рассмеялся. — Зря ты не позволил Хрисафию заглянуть в шкаф.
— Так значит, за мной следили? — прохрипел Констанций.
— Ну а как же! Тот, кто хочет обмануть Аттилу, должен быть гораздо лучше обучен искусству предательства, нежели ты, мой друг. Не желаешь ли ты поведать нечто такое, что смогло бы убедить меня сохранить тебе жизнь?
— Я лишь орудие в чужих руках, господин, молю вас, верьте мне, — в отчаянии воззвал к Аттиле Констанций. — Я ничего не знал о заговоре до тех пор, пока Хрисафий не заговорил со мной. То была его идея — его и вашего брата Бледы.
— Это мне уже известно, — произнес Аттила тем тоном, каким снисходительный землевладелец выговаривает не выполняющему своих обязательств арендатору. — Расскажи мне о том, чего я не знаю.
— Аэций, господин, — он тоже хотел бы видеть вас мертвым, — пробормотал Констанций, хватаясь за соломинку. — За этим и послал меня к вам.
— Ты лжешь, римлянин. Аэций никогда не возжелал бы моей смерти. Без моих солдат ему не сдержать федератов. Даю тебе последний шанс.
— Но это правда, клянусь! — вскричал Констанций, судорожно пытаясь отыскать в закромах своей памяти то, что могло бы послужить подтверждением его слов. — Он убежден в том, что, закончив опустошать восточные земли, вы обратите свой взор на запад. Федератов он боится гораздо меньше, чем гуннов. По его словам, несмотря на то, что федераты могут быть неуправляемыми и вероломными, они, по крайней мере, не вырезают целые селения и не превращают целые провинции в выжженные пустыни. «Если Аттилу не остановить, города Италии и Галлии повторят судьбу Сирмия и Сингидуна», — видит бог, такими были его слова, господин.
«А что, похоже на правду», — подумал Аттила; мозг его разъедали черви сомнения. Откуда Аэцию знать, что лишь обстоятельства вынудили его пойти войной на Рим, вынудили против его воли? Откуда ему знать о том, что лишь ради спасения их давней дружбы он вторгся в Восточную империю, оставив в покое Запад? По всей вероятности, Аэций, пребывавший в блаженном неведении о попытках Бледы узурпировать власть брата, усмотрел в нашествии гуннов на Восток ничем не вызванную агрессию, а не то, чем в действительности оно являлось, — актом политической необходимости, к которому Аттилу подтолкнула борьба за лидерство. Любой сторонний, более или менее знакомый с военным делом наблюдатель мог бы решить, что вторжение гуннов на Запад — лишь вопрос времени, и не более того.
— Я склонен верить тебе, римлянин, — медленно, растягивая слова, произнес Аттила. — Но то, что ты мне поведал, тебя не спасет. Впрочем, тебе, возможно, приятно будет
Тоска и печаль обуяли оставшегося наедине со своими мыслями Аттилу. Так вот, оказывается, как все обстоит, думал он. Зная о том, как сильно я хочу видеть Скифию сильной и могущественной, Аэций — а я еще считал его своим другом! — воспользовался этим со всем присущим ему хладнокровием и расчетливостью. Они с Констанцием, этим мелким, продажным тваренышем, вдребезги разбили мои грезы, несбыточные уже, увы, мечты о величайшей империи на земле. И я, Аттила, Бич Божий, чьи хитрость и коварство сравнимы с моими триумфальными победами, клюнул на его удочку! Лишь чудо — хоть что-то римляне умеют делать! — спасло меня, потерявшего бдительность и как нельзя невовремя снявшего охрану, от клинка Констанция, не позволив сбыться коварным планам римлян, кои столь топорно пытались провести в жизнь Бледа и Хрисафий.
Теперь уж не до мечтаний! Иллюзии лишь расслабляют и отвлекают — довольно! Война — вот что, отныне и впредь, ждет римлян! Смерть и разрушение, грабежи и подати — таков теперь мой девиз! Рим дорого заплатит за вероломство. Когда Восток отдаст всю дань, настанет очередь Запада!
Дикими криками оглашал степь Констанций, когда в него, один за другим, вбивали гвозди — в плечи, запястья, бедра, лодыжки. После того как крест вкопали в землю, он уже не кричал. Тело его обвисло, грудь сжалась настолько, что он едва мог дышать. Взывая к матери, Констанций начал отходить в иной мир.
Глава 35
Аттила убил своего брата Бледу и завладел его землями.
По возвращении посланников из Константинополя Бледа счел за благо укрыться в расположенной неподалеку от главного поселения гуннов деревне своей жены, денно и нощно ожидая сведений о смерти брата, после которой он смог бы провозгласить себя полноправным и единственным правителем. Хрисафий заверил его как в надежности Констанция, так и в страстном желании того претворить задуманное в жизнь. Вот почему, узнав о том, что Аттила желает видеть его в своем дворце, причем немедленно, Бледа ощутил сильную тревогу: стало быть, их заговор раскрыт или потерпел неудачу и о его участии в комплоте Аттиле известно. Но затем, поразмышляв немного, он решил, что беспокоиться все же не о чем: по всей видимости, Констанцию просто-напросто еще не представилось подходящей возможности умертвить Аттилу. «Если бы брат действительно подозревал меня в том, что я хочу его убить, — думал Бледа, — здесь бы уже было полным-полно стражников, готовых его арестовать. И уж, конечно же, мне не следует вести себя так, как ведут себя люди виновные, которые в каждом незначительном происшествии видят доказательство того, что их преступление раскрыто. В любом случае, не исполнить требование Аттилы я не могу. Не откликнусь на его просьбу — сразу же возникнут подозрения, а вот этого-то мне и не нужно».
Аттила оказал брату столь теплый и сердечный прием в своих покоях, что опасения Бледы рассеялись окончательно. Удобно устроившись на мягких сиденьях, попивая римское вино и поедая сочнейшие персики из фруктовых садов Колхиды, братья долго говорили о последних решениях Совета, выгоне стад на новые пастбища, мерах, которые следовало принять для приведения в исполнение условий Мира Анатолия. В конце беседы Бледа, убежденный в том, что Аттиле о заговоре ничего не известно, почувствовал себя в такой безопасности, что рискнул расспросить брата о Констанции — вроде как непроизвольно.