Аттила
Шрифт:
— Ты дал имя лошади?
Люций кивнул.
— Эта самая лучшая серая кобыла из табунов обширной коневодческой местности Ицени. И куда я — туда и она.
Полководец покачал головой. Надо же — любитель лошадей!
— А что ты думаешь о Палатинской гвардии, солдат? — спросил он. — Как пограничник?
— Прошу прощения, полководец, но, говоря напрямик, я лучше промолчу.
— Х-мм, — пробормотал Стилихон. — Лично я считаю их кучкой напыщенных педерастов.
Люций ухмыльнулся, но ничего не сказал.
— Сегодня ты ужинаешь со мной, солдат. Только мы вдвоем. Мне
— Полководец?
— Сегодня ночью, солдат. В двенадцатом часу.
Они отлично пообедали, и Стилихон настоял, чтобы Люций выпил кубок вина.
— Я не специалист по винам, — подчеркнул он, — но это опимианское очень недурно, тебе не кажется? Виноград растет прямо над заливом, и считается, что он вбирает в себя морскую соль. — Полководец сделал глоток, посмаковал его во рту и проглотил. Честно говоря, ничего подобного я не чувствую, просто так утверждают спесивые знатоки вин в Риме.
Люцию нравился Стилихон.
Они поговорили об армии, о вторжениях варваров, о римском государстве. Об уязвимости Африки, о ее бескрайних пшеничных полях. О загадочной натуре гуннов.
— И все же они могут стать нашим спасением, — произнес Стилихон.
— Или… — отозвался Люций, но не докончил мысль.
— Х-мм, — хмыкнул полководец. — Лично я бы даже приплатил, лишь бы продолжать дружить с ними. И хорошенько заботился бы о наших заложниках-гуннах.
Он налил еще по кубку вина. Люций не отказался. Через минуту Стилихон спросил:
— Ты веришь в пророчества, солдат?
— Ну-у, — медленно начал Люций, — я, конечно, не философ, но думаю, что верю. Полагаю, как большинство людей.
— Вот именно! — Стилихон стукнул кулаком по столу, а глаза его заблестели.
— В той части Британии, где я живу, полководец… Не знаю, стоит ли об этом говорить сейчас, ведь все мы теперь христиане, а Юлий Цезарь их не особенно любил…
Стилихон нахмурился.
— Кого, христиан?
— Нет, полководец, druithynn и bandruithynn — святых мужчин и женщин Британии, жрецов нашей исконной религии.
— Ах да, друидов. Цезарь терпеть не мог их и ту власть, которой они обладали. В основном поэтому он и стер их с лица земли, насколько я понимаю, там, на острове Мон?
— Он многих убил, полководец. Но некоторые сумели бежать к своей родне в Гибернию.
— А-а, Гиберния. Никогда не мог раскусить эту вашу Гибернию. Они там все сумасшедшие, правда?
Люций улыбнулся и ответил загадочно:
— Ну, скажем так: они никогда не прокладывают прямых дорог. Но после резни на Моне она стала родным домом для druithynn на следующие четыре сотни лет.
— А теперь?..
— А теперь они возвращаются в Британию. Несмотря на то, что все мы стали христианами, даже в Гибернии, druitbynn возвращаются. И многие люди, особенно сельские жители, по-прежнему придерживаются старых религий.
Стилихон кивнул.
— Можешь не рассказывать. То же самое происходит среди холмов и в деревнях даже в цивилизованной Италии. Скажу тебе больше, солдат: обычные деревенские сатурналии заставляют думать, что ночь в борделе Субурры — это просто обед с девственницами-весталками.
— В Думнонии,
— И тогда мужья должны хорошенько следить за женами, а?
Люций поморщился.
— А что касается молодежи, еще не связанной супружеством…
Оба замолчали, задумавшись об обнаженных юных кельтских девах, но одновременно опомнились и вернулись к действительности.
— С чего мы вообще об этом заговорили? — пробурчал полководец.
— Пророчества, полководец.
— Ах да! — Стилихон опять наполнил кубки.
— И я хотел сказать, — продолжал Люций, — что пророчества среди druithynn очень сильны, только их никто не записывает. Считается, что в пророчествах очень много mana — это священная сила, а если их записать, то прочесть сможет любой.
Стилихон кивнул, впившись в Люция взглядом своих карих глаз, пылающих на длинном печальном лице. Потом, не отводя взгляда, он протянул руку, взял со стола свиток и встряхнул его. Оттуда выпал еще один потрепанный свиток, Стилихон развернул его и разложил на столе. От времени тот стал коричневым, а края были обожжены.
— Всего две недели назад, — очень медленно и очень тихо заговорил полководец, — по приказу принцессы Галлы Плацидии я пошел в храм Юпитера Капитолийского, теперь, разумеется, ставшего местом христианского поклонения. Я взял там «Сивиллины Книги» и сжег их. Пепел я, как сухую листву, развеял с Тарпейской Скалы; А когда оглянулся, то обнаружил, что один обрывок упал с жаровни и уцелел. Тут появился один из священников, вовсе не тот человек, которого я когда-либо уважал за его духовный пыл или ум. Жирный старый сенатор Мажорий. В прежние дни он был одним из quindecemvires — одним из Пятнадцати, кто охранял «Сивиллины Книги» ценой собственной жизни. Но когда Феодосии навсегда закрыл языческие храмы, Мажорий очень быстро сообразил, с какой стороны намазан маслом его кусок хлеба, и внезапно превратился в одного из самых горластых и пылких христиан. Поэтому, как говорится, ему даже не пришлось покидать храм. Вроде святого квартиросъемщика, от которого новый домовладелец — христианский Бог — не смог бы избавиться, даже если б захотел.
Оба прыснули.
— Да, так вот, жгу я последнюю из Книг, и тут вперевалочку подходит Мажорий и поднимает с пола этот обрывок пергамента. Посмотрел на него, сунул мне в руку и говорит, что это, мол, самое последнее из Сивиллиных пророчеств и что я должен его сберечь. Почему, он не знает, но так должно быть. И таинственно добавил: «У Бога тысяча и одно имя».
Ну, начать с того, что я вообще неохотно жег эти Книги. Галла заявила, что они — порочное языческое суеверие, что они могут подорвать моральное состояние римских граждан своими бесконечными предсказания гибели и разрушений. И вот, к собственному удивлению — ты же понимаешь, я не из тех людей, на кого могут повлиять жирные старые сенаторы, указывая, что мне делать…