Август
Шрифт:
Дверь проскрипела, нарушая тишину коридора.
– Фамилия, срок? – автоматическая фраза встряхнула замершую палату. Глаза Лопырева еще не успели привыкнуть к полумраку палаты, но это не было причиной молча топтаться в дверях.
Палата была рассчитана на двоих, но занята была всего одна койка. “Прекрасно. Наедине всегда проще.”, – подумал Лопырев, и покашлял, не столько ради прочистки горла, сколько ради привлечения внимания. Там, среди бараков, камер и рабочих зон, он чувствовал себя абсолютно уверенно. Здесь же он не до конца понимал состояние больного, который к тому же пострадал от рук его подчиненного. Сейчас, прежде чем вести себя в своей привычной манере, ему хотелось сначала удостовериться, что больной в сознании и готов воспринимать информацию. Он доложил Перевалову о его стабильном состоянии, однако сам в нем не был уверен. Подставлять коллег не хотелось, здесь это не принято. Если с ним и случится чего, всегда можно сослаться на сопутствующие заболевания. Давно сидит, много чего могло за это время произойти. И попадают сюда сплошь
Человек на койке зашевелился и повернул голову в сторону двери. Видно было, что ему это далось с трудом. Рядом с койкой белела капельница.
– Порошин. Двадцать четыре. Сижу три с половиной.
Голос его хрипел. Что-то внутри него булькнуло.
Лопырев сел на стул, развернувшись телом к кровати больного. Доверия всегда больше, когда собеседник хотя бы вполовину на твоем уровне.
– Скажи мне, Порошин, какой черт тебя дернул вывалиться из строя? Ты же знал, что тебя ждет.
Порошин молчал. Было слышно только его тяжелое дыхание.
– Отвечать!
– Вы там были, начальник. Я не совру. Я услышал… крик. Узнал голос. Почувствовал даже. Это… Я просто не мог.
– Кто там был?
– Сынишка мой.
– Как он тут оказался?
– Я не знаю. Я не успел спросить, накинулись.
– Сколько ему лет?
– Шесть, начальник. В октябре будет семь.
– Зовут?
– Владька. Владислав, тоже Порошин. Вы… нашли его?
– Найдем. Куда он мог пойти? Он знаком с этими местами?
– Я не знаю. Когда я… ушел, он еще был малех совсем. А потом… Я не знаю. Не понимаю, как он мог добраться досюда. Тут ему опасно.
– Наше это дело. Надо было раньше о нем думать. Где его мать?
– Ее нет. Умерла… четыре года как… или около того. Он остался один совсем, после того, как я ушел… Но его приютила двоюродная тетка, она не хотела отдавать его в приютский дом. Точнее, не совсем так. Она хотела льготу. А мне так покойнее. Хоть и чекалдыкнутая она. Но ведь родня, зла ему не причинит. А ко мне она его не возила. Писала всего однажды, мне в ответ, пару строк, что они живы-здоровы, и что малой увлекся рыбалкой. И там же затребовала, чтоб я больше не писал. А мне большего и не надо, и то хорошо, что с ним все хорошо. Дурным влиянием меня обозвала. Гнилым отребьем еще. И еще много чего там приписала. И еще, что не свидимся мы с ним в этой жизни. Это я и сам знаю. Еще тогда смирился, когда первый приговор озвучили. Потом, правда, заменили и снова эта кровоточащая надежда появилась. А ведь я ему лично же никогда не сделал ничего дурного. Наговорили ему там, наверное, про меня, и навешали ярлыков почем зря. За что вот она так? Он же мал совсем, он верит в чудеса, и наверняка надеется, что папка вернется и все будет хорошо.
– Не с кем ему там в чудеса то верить, с его-то жизнью…
– И вы туда же, начальник. Я, поверьте, сам себя уже тут осудил так, что мне чужих-то осуждений уже и некуда засунуть. Нет им места во мне, словно водой стекают. Да и не нужно оно никому… Можно вас попросить, начальник?
– Что тебе нужно?
– Плохо мне, начальник. Очень. И медик давеча говорил, что я плох. Я не знаю, эти там ихние термины, но чую, дело мое дрянь. – Он заговорил надрывно, в горле периодами вставал острый комок, который он судорожно сглатывал, и от этого его речь прерывалась и звучала как заедающая старая пластинка – Я же… много ошибок в жизни совершил. Какие-то ради него, какие-то ради собственного утешения. Я расплачусь там, где все расплачиваются. Не здесь… Здесь блажь… Я давно уже думал… Как ему в глаза буду смотреть? Подрос бы, приехал сам, и что…? Только его я и мечтал увидеть… Я же все осознал тут… Не повторил бы ошибок своих… И Бог услышал, послал мне сюда мальчонку. Добрался, родимый, незнамо как. Значит, не все так плохо со мной и возможно будет еще мне прощение там… Правда, не увидел я его, проклятая тюремная толща, но все же услышал… Голосистый малец… Пусть и в последний раз… И может, и к лучшему, что не будет у него больше надежды, пусть растет сам по себе… Он умный дюже. Буквы много знал уже, когда я уходил. Я-то только в школе и то не сразу… Я ему такой ни к черту. Обуза одна… Да и подрастет, осудит… Но он сам, он не виноват ни в чем. Он дитя. Его вся жизнь – впереди. Помогите ему, начальник, Бога ради, верните его тетке. Если она еще жива. Она… не очень конечно. Но все же родня. Здесь тревожно, ребенку совсем не место. Не свидеться мне с ним уж, да что на то теперь…
Порошин выдохнул. Лопырев не торопился отвечать.
– Ничего с тобой не будет. Все как ты говорят, а потом от вас в участках покоя нет.
– Начальник, смилуйся, я за вас помолюсь, сколько протяну, но видит Бог, это ребенок, и он ни в чем не виноват. Помоги, начальник.
Он резко остановился и снова булькнул. Лицо, казавшееся в полумраке еще более жутким, исказилось, не то от боли, не то от душевных страданий.
Лопырев молчал. В вынужденные редкие минуты откровений с осужденными он часто слышал похожие истории, все как одна тоскливые и жалостливые, но лишь для говорившего. Ни одна из них его не трогала, негоже бессовестности к совести взывать. Сейчас же, где-то очень глубоко, остатки его человечности все же сжалились над этой исповедью. То ли от противоречивости ситуации, то ли от прямого участия в ней ребенка. В голове крутились дурацкие вопросы. Виноваты ли дети в проступках родителей? Должны ли они отвечать за них? Почему его сюда потянуло? Кем вырастет этот ребенок, идеализирующий своего преступника-отца?
Однако снаружи он оставался бесстрастным. Натянул безразличие на лицо и даже самому ему от этого стало немного тошно. Время шло, и ясно было, что больше здесь ничего полезного для отчета не выудить.
– Бывай. С тобой еще не закончено. До утра протянешь, а там решим.
Получив в ответ клокочущее молчание, Лопырев вышел из палаты в коридор. Точечный свет прожекторов направлял к выходу. На душе у него было мрачно, внутри него самого выход из проблем ничем не освещался.
Вроде бы ничего из ряда вон, но все же была неясность. Во-первых, состояние Порошина было не из лучших, и нужно было срочно как-то изворачиваться из этой ситуации. Смерть на территории вследствие действий сотрудника – это всегда сор в избе, который неизбежно вытащат на всеобщее обозрение, и достанется всем. Это всегда паршиво. Во-вторых, этот мальчишка. Разбирайся с ним сейчас, и так дел невпроворот, так еще одна дополнительная ответственность. И еще эта темнота. Она сгущала краски. Черт дери этих нарушителей и всю систему в целом.
На обратном пути он вспоминал себя десять лет назад, когда он белокурым наивным юнцом с большими надеждами на светлое будущее поступил в институт на военное дело. Тогда он был уверен, что его прозрачные стремления – защищать страну, охранять порядок, быть щитом и барьером для невинных людей, пострадавших от несправедливых действий преступности – будут придавать ему сил с ней бороться. По факту сейчас он занимался чем-то другим, будто даже противоположным. Окруженный атмосферой ошибок он постепенно переставал понимать, кого и от чего он защищает. Чаще всего его роль проявлялась в ином формате – защита более слабого сокамерника от более сильного, осужденного от сотрудника и наоборот, или подчиненного от начальства. У каждого из них своя история, в которой можно найти изъян. Кто тут выступал невинным? Кто больший злодей? Где грань? Очень часто его служебного положения или душевных порывов было недостаточно для восстановления субъективной справедливости. Плюс постоянные бюрократические проволочки. В некоторые моменты он вообще переставал понимать, за что он борется. Его наивные ожидания остались далеко позади, где-то в районе стен учебного заведения, и сейчас он чаще ощущал себя сортировщиком отходов нежели борцом за человеческие права. Находясь тут, в упорядоченном хаосе, он забывал, как выглядит светлая сторона этого мира. А когда несправедливости становится слишком много, когда она поглощает снаружи и жрет тебя изнутри, она начинает казаться нормой. Это пугало больше всего в моменты раздумий. Лучше не думать, а действовать в соответствии с приказом. Руководствуясь этим принципом, его отношение тоже постепенно менялось. Внутренние противоречия, сопровождавшие его лишь поначалу, сменились безразличием, периодическая жалость почти перестала шевелить душу, и защита той, невидимой из-за высоких тюремных стен стороны, уже не казалась столь значимой. Даже больше. Она как первичная мотивация окончательно потеряла свою силу. Что же будет с ним дальше?
Размышляя, он вышел за ворота госпиталя. Снова прохлада и затхлость. Решил постоять с минуту, глубоко вдыхая ноздрями пробивающийся средь них свежий ночной воздух, отпуская мысли. Отошел в темный угол, чтобы не маячить в камерах. Старая привычка. Закурил. Во мгле виден только этот дергающийся одинокий огонек. Разгорающийся наверху, затухающий внизу. Все как в жизни. Где-то вдалеке раздался вой. И еще раз. Жутковато здесь все-таки. Лопырев растоптал окурок подошвой и двинулся обратно.
У входа в администрацию он встретил караульного из своей сегодняшней смены.
– Есть новости, товарищ лейтенант. Поисковая группа вернулась с полей, они нашли мальчика. Часовой передал, что нужно отвести его к вам. Он с двумя нашими сейчас в вашем кабинете. Что прикажете делать?
– Ничего, дальше я сам.
Лопырев направился к себе. Спешить не хотелось. Он еще не совсем четко понимал, что будет делать. Малец, отец, отчет. Перевалов.
В углу кабинета стоял деревянный стул. На нем, притянув колени к груди, сидел мальчик. Со слов отца, ему было шесть, скоро семь, но выглядел он старше своих лет. Вытянутый и тонкий, как коромысло, без намека на излишества в образе жизни. Спутанные темные волосы, рваная одежда, цвет которой сложно различался под слоем грязи, и такие же грязные разводы на лице. При всем этом бесовском облике мальчик не производил впечатления оборванца – и Лопырев не сразу даже понял, почему. Общее впечатление складывалось в его пользу. Встреться с ним Лопырев в другом месте, ему скорее захотелось бы его умыть и переодеть, а не выгнать прочь от себя с нотациями о будущем. Лишь вглядевшись в маленькое бесхитростное лицо, он понял: в чертах не читались типичные для уличной ребятни наглость и самоуверенность. Он сидел, скромно потупив глаза, размышлял о чем-то, и не глядел на вошедшего в кабинет Лопырева. Сходства с отцом Лопырев увидеть не мог, он толком не разглядел последнего в полумраке санчасти. Глаза у мальчика были большие, черные. Уши оттопыривались из под лохматой копны. Грязь из-под ногтей местами выходила даже за пределы пальцев. Было видно, что он преодолел сложную дорогу. И что он, невзирая на возраст, в состоянии оценивать обстановку и понимать, что его поступок повлек за собой необратимые последствия.