Авиатор: назад в СССР 4
Шрифт:
— Пускай. Не перед кем красоваться, — сказал я и вернулся на место.
— Серёга, неделю назад похороны были. Нам тоже больно. Мы столько уже выпили, что нам за руль нельзя будет месяц садиться, — сказал Костя, намазывая себе хлеб маслом.
— Я вас не держу. Когда посчитаю нужным, тогда и выйду отсюда, — сказал я и направился в комнату.
Когда последний раз ел уже и не помню. Но голод не самое страшное сейчас. В голове каждый день прокручиваю события того вечера. Один из самых счастливых дней моих двух жизней
Дверь в комнату открылась. В глаза ударил свет солнца, которое я уже давно не видел из-за штор.
— Здорова, гвардеец, — прозвучал откуда-то издалека знакомый мне голос моего инструктора.
— Привет, Николаич. Не вовремя ты. Сейчас мне не хочется…
— Я не пришёл тебя успокаивать. Скороходу вроде меня в сортир не просто ходить, а съездить к своему ученику в Кучугуевскую — целая стратегическая операция. Как живёшь? — спросил он, подойдя ко мне ближе, опираясь на свою палку для ходьбы.
Выглядит ни как сон, поэтому стоит подняться с кровати. Николаевич шёл медленно, оглядываясь по сторонам и оценивая убранство в комнате.
— Если не пьёшь, зачем столько алкоголя занёс сюда? — спросил он, указывая на несколько бутылок водки на столе.
— Много вопросов, Петр Николаич. На первый ещё не ответил, так вы дальше пошли спрашивать, — сказал я, убирая ноги под себя, чтобы Нестеров смог присесть.
— Дерзишь, значит, отходить начинаешь. Так как поживаешь?
— В запой пытаюсь уйти, да не получается. Армию бросить хочу, поводов только она мне не даёт, зараза. В остальном всё прекрасно.
— Может, хватит уже быть рыцарем печального образа, Серега? От твоих страданий лучше никому не станет…
— Да причём тут страдания? Женьки больше нет. На душе паршиво. Я в отпуске. Что хочу, то и делаю, — сказал я и отвернулся в сторону стола, на котором стояла фотография Жени.
Даже сейчас, когда я чувствовал, что мой наставник прав, сознание отторгало эту мысль. Хотелось забыться, а не получалось. Каждый раз, когда мои глаза встречались с Жениными на фотографии, в голове всплывали воспоминания наших с ней свиданий и вечеров, посиделок около моря, первого танца на литературном вечере.
— Одевайся и пошли со мной, — сказал Нестеров, медленно поднявшись с кровати и направившись к окну.
— Куда? Мне никуда не нужно. И что делать дальше я не знаю… ай! — вскрикнул я, щурясь от яркого солнечного света.
Николаевич одним движением развернул шторы и впустил в комнату лучи солнца. Глаза аж заслезились!
— Пошли, сказал! — воскликнул он и бросил мне свитер. — Я тебе покажу, что делать.
Не знаю, почему я решил пойти за Нестеровым. За ним идти не так уж и сложно — со своей травмой он ходит не очень быстро. Вот и я не торопился садиться в его белый «Москвич».
— А откуда машина, Николаич? — спросил я, когда мы отъехали от
— От тестя остался. Его не стало недавно. Вот нам с Ириной по наследству и перешёл. Ты когда разговаривал с Натальей Горшковой крайний раз? — спросил он, выезжая из станицы на дорогу, ведущую в Белогорск.
— С похорон не видел. Это сейчас важно?
— Серый, ты же парень не маленький, с мозгами. Не буду же я тебя учить тому, что отгораживаться от мира невозможно. Ты слишком маленький, чтобы выдержать такую изоляцию.
Я бы на его месте бы не был так уверен. Ещё как смогу.
— К чему про Наталью Александровну спросили?
— Думаешь, ей одной не легко сейчас. Женщина всю семью потеряла, ещё и ты в прятки играешь.
— Если мы едем к ней, то это неудачная идея. Здесь припаркуйтесь, я пешком назад пройдусь, — указал я на остановку на въезде в город.
— Сначала сделаешь то, что я скажу, а потом иди и дальше сиди в берлоге, — сказал Николаевич, и прибавил радио в машине. Он сделал вид, что ему интересен какой-то доклад о количестве собранного хлопка.
«Более 6 миллионов тонн хлопка — таков выдающийся вклад тружеников Узбекистана…», — прозвучала из динамиков реплика выступающего, в ответ на которую раздались громкие аплодисменты.
— Ехать когда собираешься в Осмон? — спросил Николаевич.
— Пока не знаю. Не готов ещё. Я сейчас не уверен, что вообще служить хочу. Как представлю, что в кабину садиться, так сразу Женю вспоминаю. На земле то теперь меня никто не ждёт. Так зачем тогда летать?
— В пехоту пойдёшь?
Ну, в этом у меня опыт имеется. Может и стоит уйти с лётной работы, раз я мотивацию потерял.
— Думаете, примут?
— Думаю, что тебе надо подзатыльник дать, чтоб ты от таких мыслей избавился, — сказал Нестеров, поворачивая с проезжей части на просёлочную дорогу. И куда ведёт она, я прекрасно знал. Кладбище, на котором похоронена Женя — последнее место, куда бы мне сейчас хотелось пойти. Нестеров остановил машину у калитки, достал с заднего сиденья большой букет тюльпанов и протянул мне.
Именно в этот момент пошёл дождь, который явно помешает нормально подойти к могиле. Отсюда её хорошо видно и идти недалеко. Только ноги приросли к полу машины, а руки затяжелели, чтобы дотянуться до ручки открытия двери. Слишком тяжело на душе.
— Иди. Я здесь подожду, — сказал Николаевич, и положил цветы мне на колени.
Открыв дверь, я сразу попал под холодные струи дождя, который размывал почву под ногами. Щебень в этой части кладбища ещё не был насыпан, поэтому пришлось идти по мягкой жиже. И ноги меня несли именно туда, где и похоронена Женя. Эта дорога показалась мне очень долгой. С каждым шагом воспоминания накладывались одно на другое. Я, будто, вновь видел перед глазами любимую и проживал каждую секунду этого похода в грязи.